Виталий Гладкий - Басилевс

– Может, договоримся со скифами? – неуверенно спросил Хрисалиск.

– Никогда! – резко ответил ему Гаттион. – Варвары понимают только язык меча и огня. Я готов сдаться на милость даже римлянам, не говоря уже о Понте, но быть посмешищем в глазах всего просвещенного мира, подставив голову под ярмо номадов, не желаю.

– Значит, остается последнее… и единственное решение… – евнух поморщился, как от зубной боли. – Не лучшее, но…

– Да говори уже, не тяни! – не выдержал нетерпеливый наварх, подогретый изрядной дозой заморского вина.

– Царь Перисад должен сам, – да, именно, сам! – отказаться от престола, – с нажимом сказал Амфитион.

– А если нет? – опустив глаза, тихо спросил Хрисалиск.

– Судьба каждого из нас, в том числе и порфирородных, на коленях богов… – уклончиво ответил евнух.

Жрец, посмотрев на него исподлобья, коротко кивнул. На какое-то время все умолкли, о чем-то напряженно размышляя. Наконец первым нарушил всеобщее молчание заговорщиков наместник Хрисалиск:

– Кто станет… после..?

Стратий переглянулся с Амфитоном и неторопливо ответил:

– Надеюсь, никто из вас не сомневается, что это будет достойнейший…

Опять наступило молчание. Но видно было, что оно дается нелегко – в душе у каждого царило смятение, и множество вопросов готовы были сорваться с кончика языка не только у простодушного Панталеона, но и у хитроумного Хрисалиска, жестокого и решительного Гаттиона и у смиренного с виду евнуха, которого побаивался даже его старый приятель Стратий – под женоподобной личиной Амфитиона скрывался человек себялюбивый, жестокий, волевой и умный.

В это время заиграла музыка, и посольская братия захлопала в ладони, вторя веселому ритмичному такту. Под этот шум Хрисалиск не выдержал и шепнул, злобно скаля зубы:

– Себя метит… праведник холощенный…

– Чего? – с недоумением поднял мохнатые брови Панталеон, к чьему уху приблизил свои губы наместник. – Евнуха царем? Ты, братец, похоже, спятил или перепил. Гы-гы… – хохотнул он и потянулся к чаше. – Выпей и опомнись.

– Дубина… – процедил чуть слышно сквозь зубы Хрисалиск; а чуть громче сказал: – Я не о нем веду речь. Стратий…

– Ну, это иное дело, – наварх выпил и громко ик– нул. – По мне так все едино, кто там нацепит царский венец. Главное, чтобы был порядок и жалование приличное. А то у меня сейчас в кошельке ветер свистит. Флот обнищал дальше некуда. Паруса латаем каким-то гнильем, краску купить не за что, а судовые крысы с голодухи уже весла грызут.

– Кому что… – выругался наместник и сплюнул в досаде…

Тиранион, доедая огромную фаршированную рыбину, жаловался Мирину:

– По-моему, я здесь превратился в речную выдру. Столько рыбы, как за время пребывания в Пантикапее, я не съел за всю свою жизнь. Такое впечатление, что у них тут давным-давно перевелась вся дичь, а гусей кормить нечем. О-о, гусь… – с вожделением простонал он, с наигранным отвращением проглатывая очередной кусок белого рыбьего мяса.

– Ничего, – утешал его поэт, лукаво посмеиваясь. – Такая диета тебе только на пользу. Ты здорово поху– дел и даже иногда высказываешь вполне здравые мысли, что в прежние годы из-за твоего неумеренного аппетита тебе было несвойственно. Ведь не секрет, что тяжелая мясная пища вовсе не способствует остроте ума и вдохновению, так необходимых людям творческим.

– Все это враки, друг мой, – ответствовал ему грамматик. – Способность к творчеству, увы, ни в коей мере не зависит от пищи. Иначе некоторые наши приятели, искренне считающие себя великими поэтами и мыслителями, осушили бы Понт Евксинский и слопали всю рыбу, какую только можно сыскать на морском дне. А то, что я похудел… – Тиранион мечтательно закрыл глаза. – Мирин, скажу честно – краше гетер, чем в Пантикапее, мне видеть не доводилось.

– Да уж… – откровенно рассмеялся поэт. – Они будут безутешны, когда ты отплывешь в Синопу. От их слез море выйдет из берегов, а Ойкумене будет грозить новый потоп.

– Не преувеличивай, не преувеличивай… – деланно засмущался грамматик. Я ведь не Аполлон и не Геракл, чтобы сходит по мне с ума.

– Совершенно верно, – подтвердил поэт, подмигивая. – Они будут горевать только по твоему кошельку, бывшему им лучшим другом и любовником все эти дни.

– Ах, кошелек… – помрачнел Тиранион. – Он, бедняга, тоже похудел. И эта болезнь меня больше угнетает, нежели возвращение в Синопу, к нашей «царственной и несравненной».

– Крепись, – похлопал его по плечу Мирин. – Деньги – это зло. Впрочем, зло совершенно необходимое, ибо без денег человек не смог бы познать взлетов и падений, нищеты и богатства; они движитель нашего бытия и перемен, ведущих к обновлению мира.

– Ты меня убедил и утешил, – вздохнул грамматик, поднимая чашу. – Выпей, Мирин, выпей, и пусть Посейдон усмирит шторма и разгладит своим трезубцем волны, когда наша триера выйдет в море.

Дом купца Аполлония стоял на склоне горы, неподалеку от глубокого общественного колодца. Вымощенный булыжником двор отделял от улицы забор из кирпича-сырца; поверх него стояли маленькие статуэтки из красной обожженной глины, обереги. Кого они изобража– ли, определить было трудно – фигурки ваяли еще в начале столетия, и теперь они от времени растрескались и покрылись копотью. За домом шелестел осыпающейся листвой неухоженный сад с торчащим посреди него, как гнилой зуб, замшелым каменным алтарем. У его подножья валялись разбитая ойнохоя и засохшие цветы. Похоже, хозяин мало заботился о благосклонности покровителя дома и семьи, потому что в углублении алтаря вместо свежих жертвоприношений белели мелкие кости какой-то птицы и лежала окаменевшая, исклеванная голубями лепешка.

Двухэтажный дом был построен дедом Аполлония, богатым купцом. Отец тоже не бедствовал, при нем стены комнат были расписаны лучшими художниками Боспора, а полы выложены мозаикой. Ныне стены кое-где облупились, краски выцвели, а в щербинах мозаики чернела грязь.

Купец, одетый в замызганый хитон, бесцельно слонялся из угла в угол. Он уже оправился от радостного потрясения, случившегося с ним на гипподроме месяц назад, и теперь его лицо было унылым и постным.

Немалые деньги, вырученные от продажи знаменитого буланого жеребца, победителя скачек, уплыли, как песок сквозь пальцы. Их хватило только на погашение долговых расписок и вынужденный пир по случаю чествования наездника-гиппотоксота, не явившегося, между прочим, на праздничный обед; он даже не удосужился объяснить причину своего отсутствия. И сейчас Аполлоний мучительно размышлял, чем платить наемной охране каравана, снаряжаемого им в Танаис на ежегодное осеннее торжище.

Его мрачные мысли прервал какой-то шум. Купец, недовольно поморщившись, прислушался. Говорили, вернее, спорили, два голоса. Один, визгливый и кричащий, купец узнал сразу – он принадлежал его рабу, полуглухому старому скифу. Второй, чистый и звонкий, Аполлоний где-то и когда-то слышал, но, несмотря на внешне приятное впечатление от чистого эллинского произношения и внутреннюю мелодику, этот голос почему-то заставил купца вздрогнуть. Все еще не понимая причины непонятного душевного томления, Аполлоний выглянул за дверь – и едва не упал, сраженный увиденным наповал.