Елена Клещенко - Наследники Фауста

— «Душа или тело, плоть или кровь…»

— Да. Но я не хотел сказать, что он пренебрег спасением души из страха перед смертью. Надо было знать его… Он пожелал взять с бою и душу, и жизнь, и считал этот поединок своим. Он отвергал любую помощь — и мою, и тем паче виттенбергских богословов, бывших его коллег, — и он знал, что делает.

Я никак не закончу, Мария, но осталось всего несколько слов. Ему это удалось. Срок договора истек, а он был жив и свободен. Ручаюсь, что свободен. Брат францисканец не появлялся, и доминус Иоганн был доволен — это никак не могло быть притворством раба! Выглядел он страшно изнуренным — вырываясь от нечистого, душа едва не покинула тело, — но все же ему это удалось. Потом настало лето, и… Я пришел к нему с утра, и мы провели вместе целый день, он говорил только про химию и медицину, избегал любого упоминания о магии. Вечером, когда солнце уже садилось, он вдруг попросил меня принести пива от здешнего крестьянина, живущего по соседству: дескать, на постоялом дворе подают гнусное пойло, от которого он чувствует себя больным. Он был еще очень слаб, и я ничего не заподозрил. Это теперь я вспоминаю, что говорил он странно, слишком уж ласково, и руку мне пожал, будто прощаясь… Господи, неужели он знал? Знал день, час, а я… Поздно, но как я себя кляну, что не послал за пивом мальчишку… Я же мог остаться с ним, мог… хоть что-нибудь…

Дальше я не расслышала. Эти путаные речи не предназначались для моих ушей. Господин Вагнер говорил сам с собой, верней, со своим отчаянием и горем — бесконечный неразрешимый спор Вины и Бессилия. Взглянув на него, я сразу же отвела глаза.

— Ну, что ж… Я поднялся по лестнице, постучал в дверь, он не ответил. Смеркалось, уже разглядеть было трудно, но запах был, запах крови… он был мертв. Я слышал, что-то стеклянное покатилось и упало. Его… он был страшно обезображен. Я не знаю, что было дальше. Извините…

Наконец-то догадавшись, я вскочила со своего места, чтобы наполнить его кубок.

— Не надо больше говорить. Выпейте, вот вино. Простите вы меня с моими расспросами. Не думайте об этом, лихорадка может возобновиться.

— Да, вы правы. — Он приник к кубку и тут же опустил его. Позже я узнала, что вина мой хозяин, собственно, почти не пьет. — Но я уже все рассказал. Я лишился чувств, а пришел в себя только здесь. Оказалось, не один этот дом со всем, что в нем есть, но также и доход с земли отца доминуса завещан мне — к большому разочарованию университета и магистрата, надо полагать. Вероятно, я умер бы от голода и воспаления в мозгу, если бы не Марта и не двое моих друзей… Но самое скверное, что я ничего не знаю ни о похоронах, ни о том, что сталось с вещами и записями доминуса Иоганна. Очевидно, все, что было найдено при нем, уничтожено.

Он уже вполне успокоился, только невыразительный голос выдавал усталость и боль.

— Вы расспросили ваших друзей?

— Конечно. Все в городе убеждены, что чернокнижника убил черт, чтобы завладеть его душой. Но мне непонятно: зачем казнить так зверски, если в твоей власти причинить душе многократно горшие страдания? Быть может, тут другое…

— Не душу, так жизнь? — Как, однако, холодно в этой нетопленой комнате…

— Да. Эта ярость могла быть свидетельством проигрыша, последней местью. Впрочем, Альберто Тоцци — вы видели его сегодня — уверяет, что я принял происшедшее чересчур близко к сердцу и слишком скоро позабыл о «бритве Оккама», подлинной же причиной несчастья мог быть, к примеру, взрыв. Но не знаю, не знаю… Конечно, говоря о доминусе Иоганне, ничего нельзя утверждать наверняка, но я ни разу не видал у него ничего, что могло бы взорваться. Если бы он умер от яда, я не стал бы клеветать на черта, но взрыв… И потом, где копоть, где следы огня? И эти отметины… следы… когтей или зубов… Нет. Не знаю, в чем он ошибся, почему позволил им нанести удар… но боюсь, что главное я угадал. Он спас свою душу, но не тело.

— Но все же он смог это сделать. — Сумерки сгущались, завладевая пустым домом. Я невольно взглянула на меркнущую белизну неба в переплетах высокого окна: снаружи был ясный летний вечер, а здесь густые тени уже покидали дневные убежища, и воздух казался серым.

— Смог. Прошло три месяца, как истек срок, означенный в договоре. — Господин Вагнер, кажется, подумал о том же: снял с полки огниво и оплывшую свечу в плошке. Желтый огонек отпугнул тьму, отразился в серебряных кубках, и я запоздало удивилась всему, что произошло. — Может быть, я напрасно не утаил от вас, как погиб доминус Иоганн, но ведь вы пришли не затем, чтобы слушать ложь. Я повторю то, что сказал вначале: даже если нечистый вправду имеет власть над вами, существует выход, однажды уже найденный вашим отцом. Не равняя себя с ним, я все же думаю, что смогу… Поступим так: я продолжу свои изыскания, которые начал до несчастья, вы же просмотрите письма вашего отца. Возможно, вы заметите что-то, что ускользнуло от меня. Вы сведущи в медицине? Прекрасно.

Он говорил так просто, будто о самой рутинной работе — будто не его волосы стали седыми, когда он оказался на пути у сил преисподней, — и это пробудило мою дремлющую совесть. Для того ли я бежала из родного города, чтобы навлечь гибель на чужого доброго человека?!

— Зачем вам нужно помогать мне, господин Вагнер?

— Мне не стоит этого делать? — спросил он без насмешки и без обиды — просто желая уяснить для себя положение вещей.

— Если я верно поняла, — помолчав, заговорила я, — вы едва избегли смерти из-за проклятия, которое было на моем отце. Я… Я не должна принимать вашу помощь.

— Но вы не можете мне запретить, если моя помощь не будет помехой, — так же тихо и серьезно ответил он. — Как вы полагаете, я был бы скотиной, если бы не хотел отомстить тому?

Будь я вправду похожа на отца, верно, ответила бы: да, ваша помощь будет помехой, его поединок стал теперь моим, и никому, кроме меня, не следует играть в эту игру… Куда там. Не упоминая даже о том, что было бы чрезмерным нахальством говорить подобное после того, как я обнаружила свое полное невежество в магии, отстранять хозяина дома от изысканий в его же библиотеке… Нет, я и в самом деле не чувствовала себя вправе запретить ему. Не было у меня силы и всемогущества, я была бездомной и безродной девицей, которой сказочно повезло и остается только благодарить… И тут я вспомнила еще кое-что. Слова толстого Фридриха: «Проклятие перешло на него». «О да, не любили мы друг друга… еще при жизни доминуса Иоганна, и потом имел с ним беседу…»

— Скажите, тот — он ничем не грозил вам самому?

— Нет, ничем. Как он мог бы? — спокойно ответил господин Вагнер.

Служить ему оказалось сущим мучением. Ни разу мне не удалось услышать приказания от моего господина. «Как вам проще, Мария, не утруждайте себя» — и только. Первое время я беспокоилась, станет ли он есть мою стряпню: тетушка Лизбет всегда закупала припасы на медные деньги, и я умела готовить бобовую похлебку без мяса, но не мясо без бобов. Однако же ел и даже хвалил — то ли из вежливости, то ли с голоду.