Елена Клещенко - Наследники Фауста

— Да вот мешок у нее отобрали! — тут же сказал второй стражник, тараща светлые честные глаза. — С травами!

— С травами? Отлично. — Взяв мешок у солдата, господин Вагнер раздернул завязки и небрежно вытащил горсть корешков, в которых я признала торментиллу — средство против чумы, затем пучок мелкой травы с сероватыми листьями. — Травы, Господи, Твоя воля! Да таких трав тебе твоя жена под окном надергает! Что ж, ты у нее нашел яды? Любовные зелья? Или иные недозволенные снадобья? Или, может быть, слышал, как она произносит колдовские наговоры?

— Да я-то насчет трав несведущ, — Руди опасливо заглянул в мешок. — А насчет наговоров — как поймешь, она же все непонятное говорит! А только…

— Итак, вернулись к отправной точке: всякий чужеземец в германской земле становится колдуном, и только потому, что доблестная стража не понимает его слов! Я спрашиваю: для того ли вам дана власть, чтобы вы чинили обиду невинным?! — Рассеянным движением он протянул мешок Терезе, как бы невзначай отгородив ее от стражников. Та вдруг начала говорить, хватая спасителя за рукав куртки. Она пыталась изъясняться по-немецки, но спотыкалась на каждом слове и выговаривала так нечисто, что совсем ничего нельзя было понять. Сведя брови, господин Вагнер поглядел в ее лихорадочные глаза. — Проше пани?..

Тереза торопливо заговорила на своем языке. Господин Вагнер слушал, кивая, и лицо его прояснялось. Я благоговейно взирала на него. Ну конечно, год в Кракове, и все же…

— Час от часу не легче. Вы, собачьи дети, знаете ли, кого схватили? Благочестивую женщину, которая пешком пришла в наш город, чтобы услышать слово истинной веры!

— Это правда! — вскричала я. — Мы шли вместе, и двадцать человек могут это подтвердить!

— Ага, так мы здесь видим не просто излишнее усердие в борьбе с ведовством… — зловеще протянул господин Вагнер. Лица доблестных стражей являли собой исключительно занятное зрелище: негодование на досадную помеху сменялось тупым опасением. — Право, хотелось бы знать, действительно ли вы добрые протестанты, и не скрывается ли за вашим рвением нечто иное. Однако же будет лучше, если эти вопросы буду задавать не я, но тот, кто выше меня. Куда вы направлялись, почтенные?

— В тюр… в тюрьму, — пробормотал Руди, глупо озираясь. — Да я же… да мы… мы не сами, господин!

— Мы не сами, — подтвердил второй.

— А, вот и добрались до наветчика! Кто он?

— Георгий Мартин из Лейпцига. — Звук этого имени, казалось, придал стражникам отваги. У господина профессора сделалось такое лицо, будто он с разбегу налетел на стену.

— Георгий Мартин? Новый Иоанн, Секира Господня? Он здесь?

— Да, на постоялом дворе. Третий день проповедует, — важно ответствовал Руди. — Вот он и сказал: ведьма она. И перстом указал.

— Я преклоняюсь перед истиной, воплощенной в сем муже, — сказал господин Вагнер, — но боюсь, что его ввели в заблуждение. Ответьте, знал ли он, что эта женщина пришла слушать доктора Лютера?

— Наверное…

— А может, и не знал? Он правду видит, да… да вдруг ему наврали? — По всей очевидности, Руди совершенно не хотел отвечать на вопросы тех, кто выше, и, упаси Господи, оказаться причтенным к гонителям веры. — Если желаете, господин, вернемся туда, на двор, то есть, где мы ее взяли, спросим у людей… Может, он и сам вам скажет…

— Пусть будет так. Далеко ли идти?

— Не, это тут же, в пол-переулке. — Руди сделал движение, будто собирался схватить Терезу за локоть, но оглянулся на ученого господина и только мотнул головой: пошла, мол.

И пошли: стражники и женщина впереди, за ними босая Янка, одинаково боящаяся приблизиться к матери и к нам, и мы позади. Господин Вагнер беззвучно шевелил губами, пальцы его дрожали. Боже небесный, во что я его втянула?

— Кто этот… Георгий? — шепотом спросила я.

— Проповедник. Простолюдин, как сам Лютер. Призывает к очищению огнем и мечом. Покуда курфюрст не решается взять его под арест, вся Саксония падает перед ним ниц. Город давно не слыхал столь ярых проповедей, и… словом, если он вправду счел вашу приятельницу ведьмой, она в большой беде. Говорят, что он изобличил уже многих. Городские судьи прислушиваются к его мнению.

— Для чего вы назвали себя богословом?

— Так… — Он слабо улыбнулся. — Коли уж ведьма, кто поможет лучше богослова? Знал бы заранее, не говорил бы. Я не побоялся бы диспута с крестьянским сыном в стенах университета, но у здешних слушателей мне не снискать успеха. Они видят в нем нового Иоанна Крестителя… и многие знают, кто я.

Я прикусила губу, чтобы не вскрикнуть. Только теперь я поняла, куда ведет случайная встреча на улице. Чему я, несчастная, подвергаю его?! Из-за глупой польской бабы, которая смотрела на меня как на падаль и дочери запрещала ко мне подходить, и еще неизвестно, не прав ли тот проповедник… Янка оглянулась через плечо, детские розовые губы ее жалобно кривились. Господин Вагнер подмигнул мне — не бойся, дескать, все будет хорошо. Но я видела, что ему тоже страшно.

Трактирный зал — тот самый, где две недели назад я давилась ячневой кашей и подслушивала разговор хозяина с тетушкой Мартой — был полон людей, на столах горели свечи, сладко пахло свежей соломой, рассыпанной по полу, и расплескавшимся пивом. Неблагочестие обстановки, похоже, нисколько не мешало знаменитому проповеднику. Впрочем, сейчас он не говорил, а жевал кусок серого хлеба, запивая его водой прямо из большого кувшина. Но тишина вокруг царила, можно сказать, почти церковная — насколько сие возможно там, где прихлебывают пиво и едят тушеную репу. В те годы у всех были еще свежи в памяти битвы друзей и врагов Лютера за истинное Евангелие, простецы с восторгом встречали каждого, кто обещал чудеса, откровения и кратчайший путь в Царство Небесное — и не обманывались в ожиданиях.

«Не подходите к нему близко, — прошептал господин Вагнер, — лучше бы он вас не заметил». Я с превеликой радостью последовала этому совету: осталась у дверей, куда не достигал свечной свет, и спрятала руки под фартук, как подобает благонравной девушке. Слава Богу, Янка остановилась рядом со мной.

Проповедник оказался самым что ни на есть обыкновенным человеком, еще не старым — едва ли тридцать ему было. По виду действительно крестьянский сын: волосы цвета соломы, бурый загар, длинный острый нос, две резкие морщины на худых щеках. Но вот глаза его, прозрачные серые глаза, будто бы светящиеся в полумраке, и стиснутые губы… Я вжалась в стену, стараясь унять озноб. Если этот взгляд остановится на мне, не спасет ни сумрак, ни личина служанки — так зайцу не укрыться в огромном лесу от гончей, взявшей след.

— Ведьма. — Ровный голос, тоже молодой и чуть надсаженный. — Зачем вы привели ее назад?