Елена Клещенко - Наследники Фауста

— Остуди кольцо.

Он махнул двумя пальцами, как кропилом. Сейчас же Ауэрхан перестал вопить, удовлетворенно заворчал. Я приткнул пробку и бережно опустил склянку на стол.

— Тебе же будет хуже, — выговорил нечистый. Чудной стал у него голос: такие, бывает, слышатся из печной трубы в зимнюю вьюгу. — К тебе же кинется, когда гореть будет… Невинная тварь…

— Вот ты как! — усмехнулся я. — Нет, сердечный друг. Мы, врачи, — жестокие люди, привычные к чужой боли. Не пощажу невинной твари, а с ней и во многом повинного беса. А теперь отыди, сатана. Мне надо поразмыслить, какие еще трюки знает моя обезьяна.

— Будь ты проклят, Вагнер. Чего ты хочешь?

— Ага, вот мы и добрались до сути! — Я протянул свободную руку ладонью кверху. — Договор.

— Договор… — Он скривился, как от зубной боли, совсем по-человечески, но я отнюдь не собирался облегчать для него это унижение.

— И радуйся, что имеешь чем откупиться! Договор — и я верну кольцо. Хоть не следовало бы отпускать тебя с целой шкурой, отродье преисподней, но так уж и быть, не взыщу за доминуса Иоганна… Чего ждешь? Мне не передумать ли?

— Держи, подавись!

Я взял бумагу, скатанную в тугую трубку. Разворачивать пришлось двумя руками. Жирные, заплывающие буквы, знакомый почерк: «Я, Иоганн Фауст, доктор, собственноручно и открыто заверяю силу этого письма… душа или тело, плоть или кровь…»

Краем глаза я видел, как нечистый вытащил свою фляжку, принялся трясти ее, покуда в ней снова не забулькал коньяк, и припал к горлышку. Но мне было не до него: я прочел все, от первого слова до последнего, переломил лист пополам, против скрутки, и углом поднес к свечному пламени. Бумага загорелась легко и ярко, обычный старый документ, иссохший и хрупкий; желтые язычки преспокойно пожрали слова, написанные кровью учителя, затем подобрались к моим пальцам, и я опустил остаток в блюдечко подсвечника, где и остались через несколько мгновений хрупкие лоскуты черного пепла.

Дьявол и его ученики могут вопрошать пепел, но не могут восстановить во всей подлинности и прочности сгоревшие манускрипты. Я выполнил то, ради чего покинул Марию. Торжествовать не было сил; мне хотелось только лечь и закрыть глаза, и в жизни больше не видеть этого любителя коньяка.

— Кольцо, — сказал он.

— Всему свое время. Верни меня в Виттенберг, там отдам.

— Мы об этом не договаривались! Я тебе кучер или лошадь? Ты вроде пока меня на службу не нанял!

— Не мелочитесь, святой отец, — я потратил из-за вас много времени. Вам это пустяк, а мне пять дней трястись верхом.

— Страсть не дает покою? — ухмыльнулся бес.

— Не дает, — согласился я. Если он вздумает мстить и пакостить нам, то не ранее, чем мы будем вместе.

— Хуже нет, когда такое случается со стариком, — последнего ума лишился. Полетишь со мной?

— Если ты будешь так любезен. Где твои кони?

Сонливость моя мгновенно прошла. И вправду, было бы досадно расстаться с ним навсегда, так и не испытав главного, о чем рассказывал доминус Иоганн, — полета по воздуху!

— Ты, школяр, не усидишь на моем коне, — огрызнулся нечистый. — Довольно будет и плаща.

Плащ его был короток и трачен молью, и я сознавал себя порядочным дураком, когда усаживался на этот плащ, расстеленный прямо посреди дороги. Впрочем, я все же не снял мешок с плеча, и это было хорошо, потому что нечистый не думал меня морочить. Острый камень ушел из-под колена, домишки и купы деревьев двинулись вниз, и затем прохлада августовской ночи обернулась ветром, какой овевает лицо верхового всадника на полном скаку.

Что сказать об этом полете? Ведьмаки, разъезжающие на метлах, мне бы позавидовали, но сам я временами думал, что лучше бы конь, пусть самый злой и норовистый, чем тряпка, подбитая мехом. Дядюшка не дождался от меня мольбы о пощаде, но было-таки жутко, когда я сопоставлял расстояние до земли с толщиной мягкой ткани, которая шевелилась под нами при каждом движении. Звездная ночь хоть и черна, но не беспросветна, и я видел, как плывет и скользит под нами земля, как мелькают, будто поток крупы из рваного мешка, проплешины полей среди темной шкуры лесов, белесые дороги и блестящие реки. Города были похожи на кострища, в которых никак не могут угаснуть последние искры. Что касается звезд, то они стояли почти неподвижно, еще огромнее, чем на земле. Августовская ночь вступила во вторую свою половину, и мы мчались на запад, обгоняя ее. Одной рукой я держался за пояс нечистого — плащ был столь мал, что мы сидели чуть ли не в обнимку, — другой отирал слезы, выступившие от ветра. Нечистый не интересовался звездами: он держал на коленях магический кристалл и неотрывно глядел в него, может быть, направляя наше движение. Ауэрхан теплым клубком свернулся у меня на груди.

Наконец впереди воздвигся знакомый двойной шпиль, но тут же пропал из виду, ибо плащ пошел вниз. От земли пахнуло теплом и палыми листьями; пошатываясь, с шумом в ушах я ступил на дорогу — должно быть, милях в пятнадцати от города.

— Дальше сам пойдешь.

— Ох и жаден ты, возница. Довез бы до стены?

— Два часа до рассвета, — ухмыльнулся черт. — Исполнить бы твою просьбу, глядишь, найдется доброхот, расскажет кому следует, что доктор медицины летает в небесах подобно нетопырю, да препроводят тебя в узилище… Хотя в тюрьму ты так и так попадешь, рано или поздно, но к чему торопить события?!

— Верно, беру назад свои попреки. Дойду пешком.

— Кольцо. Где эта тварь?!

Нечистый, похоже, испугался, что я выбросил по дороге обезьяну вместе с кольцом.

— Мирно спит. — Я вытащил из-за пазухи Ауэрхана, чему тот совершенно не обрадовался. Так зол он был, что мена состоялась лишь после того, как на свет снова явился крупный алмаз.

— По хозяину и скотина — такая же сволочь, — проворчал Дядюшка. — Прощай, Вагнер.

Я попрощаться не успел: он попросту исчез, как исчезает лопнувший пузырь или вспышка пламени. Видно, мое общество ему вконец опротивело, как и мне — его.

К утру будешь дома, сказал я себе и зашагал по дороге. Усталости как не бывало — все, что творилось вокруг меня в этот утренний час, было прекрасней самого прекрасного, превыше музыки и слов — сказать иначе, все видимое и слышимое было словом и музыкой, чем-то разумным и внятным. Бледный свет у восточного горизонта, хруст камешков под ногами, одинокий крик ночной птицы, меркнущие звезды в небесах — все казалось отзвуками божественного Слова, а может быть, только именем, тем самым, которое вполголоса твердил я; тем самым, которое нынче выводит мое перо. Мария. Мария. Жизнь моя, мог ли я предвидеть.

Дорога шла под гору, и скоро справа и слева к ней подошли заборы городского предместья. Здесь были сады: прямо передо мной огромное яблоко сорвалось с ветки, свисавшей через ограду, звучно ударилось о земную сферу. Я поднял его, посеребренное холодной мелкой росой, с промоиной на том месте, где оно упало в траву. Хотел откусить, но передумал и положил в мешок. Должен ведь я ее чем-то задобрить, бессовестный обманщик, покинувший любимую на две долгих недели. Может быть, застану ее спящей, будто и не уходил. Положу яблоко на подушку… Впереди снова показались ратуша и собор. Я прибавил шагу.