Елена Клещенко - Наследники Фауста

Октября 17 года 1540 я, Кристоф Вагнер, врач экспедиции Вельзеров, взошел на корабль, глядя перед собой одним глазом — левый закрылся после того, как Динеру доложили, что горячка у меня была фальшивая. Зеркал тут не водится, но по ухмылкам окружающих понимаю, что синяк пребольшой и пречерный.

Динер в добрую минуту (быть может, стыдясь, что бил беззащитного) посоветовал мне не говорить никому, что я из Виттенберга. Вельзеры — католики, экспедиция — католическая, на корабле, среди нескольких десятков солдат, не одни немцы, но испанцы и французы, корабельный поп служит мессу. Лютеранин, да еще из самого гнездилища ереси, здесь так же обречен, как гусыня, забредшая в лагерь ландскнехтов. Не думаю, что матросам и головорезам, плывущим за золотом, много дела до вопросов веры, но все они считают святых своими заступниками и не одобряют непочтения к ним. Я не пропускаю ни одной службы и не забыл еще молитв — не тот нынче случай, чтобы проповедовать оправдание верой, ибо проповедь моя не будет слишком долгой. Но толку мало: выговор у меня северный, ни одного образка при себе нет, и всем уж известно откуда-то, что лекарь — проклятый евангелист. Капитан сказал, что того, кто убьет или покалечит меня, он собственноручно швырнет за борт, однако любви ко мне в их сердцах не прибавилось после этих слов.

Уже не тоскую и не отчаиваюсь. Рассказывают, беглому преступнику, когда он схвачен и уличен, и отнята последняя надежда, становится хорошо и покойно — нет больше нужды бороться с судьбой, нет сомнений в исходе, отныне все решат за него. Так и я теперь словно бы даже рад, что ничего не могу поделать. Ведь и я преступник, хоть сам виню себя не в том, о чем говорил Хельмут, но кару вполне заслужил, и хватит от нее бегать.

Какова будет кара? Положим, я ошибся, корабль не потонет, и меня никто не прикончит, и мы доплывем благополучно. Мы должны миновать острова Вест-Индии и достигнуть континента. Если нам это удастся, пойдем в глубь страны, попытаемся пересечь какие-то горы. Почти все матросы, капитан, некоторые солдаты уже бывали в Новом Свете. Рассказы их удивительны, пусть даже правды в них не более половины. Это воистину другой мир, там все иное — другое небо и другая земля, там звери, птицы, деревья и травы, которым Адам-прародитель не давал имен, а люди не знают того, что в Германии знает пятилетний сын крестьянина, но владеют колдовством, какое не приснится в страшном бреду даже любезному другу Хельмуту… О, вот истинная кара: потонуть на пути к чудесам и в последний миг, глотая горькую воду, вспомнить обо всем, чего не успею увидеть.

Вот что я за сволочь: так скоро устал плакать о тебе и уже думаю о том, что меня ждет по ту сторону света. Не насмотрелся еще на чудеса, ученик доминуса Иоганна, желаю новых и новых…

Прекратим юродствовать и раз в жизни скажем правду: если с тобой случится беда, и я умру. А покуда я из себялюбия предпочитаю думать, что ты жива и здорова, никто тебя не тревожит, с тобой Альберто и панна Янка, а в самом крайнем случае поможет и господин Майер. Я пишу тебе письма, как если бы мог их отправить, и говорю с тобой, как если бы ты могла меня слышать. Прости меня и за это тоже.

Корабль поистине огромен, не то что наши речные суда; он похож на дом, только не стоит на месте, а болтается вправо и влево, как ослиный хвост, ходит вверх и вниз, как печень холерика. Мачты весьма высоки; говорят, сильная буря может перевернуть корабль, но этого не случается, если трюмы полны. Покамест же равномерная качка исторгает из нас души; говорю «из нас», потому что среди солдат есть мученики вроде меня, и я, слава Господу, не худший из всех: хожу, занимаюсь ушибами, порезами и желудочными хворями, как подобает врачу. Сама эта морская хворь неизлечима, кроме как терпением и временем. Матросы говорят, к этому привыкают. Может быть, врут, насмехаются. Мне повезло, могу есть — правда, одну кислую капусту из бочонка, и ту понемногу. На вареную солонину и на рыбу тошно глядеть. Что произойдет раньше: привыкну к качке или помру с голоду? Господь знает.

Почему дети и молодые люди на качелях визжат от хохота, а мы здесь точно так же раскачиваемся и мало не помираем от тоски и дурноты? Никогда ничего об этом не читал.

Помнишь ночь, когда мы стояли на башне, и я рассказывал тебе о Николае Кузанском? То и сталось со мной: кругом волны, и ни единая примета не подсказывает, движется ли корабль или стоит на месте в текучей воде.

Все наши приметы в ночном небе. Мы движемся на запад, уклоняясь к югу, и могу поклясться, что небосвод потихоньку съезжает набекрень. Полярная звезда склоняется к горизонту, и горизонт пересекает круги незаходящих звезд, кои, по совести, больше не заслуживают этого имени.

Чем замечательно море, так это небом, видимым над ним. Штурман — хороший человек, дал мне астролябию и научил, как ею пользоваться на подвижной палубе. Он уже в третий раз плывет к Новому Свету (ИДЕТ, как они говорят), и мое любопытство его смешит. Я спросил его, какие звезды восходят там, куда мы плывем. Он назвал мне и звезды, и созвездия, предупредив, впрочем, что именуют их по-разному, но ни в атласах, ни в эфемеридах их покуда нет.

Он же сказал мне, что со дня отплытия мы переместились к югу на двадцать три градуса и к западу не менее чем на двадцать. Широту определить по звездам легко, долготу же — не столь, ибо не просто сказать, видя смещение звезды вдоль экватора, какую долю внесло в него движение корабля и какую — вращение небосвода. Здесь может помочь Луна, но она лживое светило, и подсказки ее неточны. С непривычки страшно не знать своего места в мире — слишком уж это незнание сродни смерти. Больной, приходя в себя, первым делом спрашивает: где я? — и мучается, пока не уразумеет ответа. Неуютно глядеть на карту, если не можешь обозначить себя хоть точкой: как бы и вовсе не существуешь. Штурман надо мной смеется.

Другой приметный человек на корабле, самый важный после капитана — доверенный Вельзера, он же возглавит экспедицию. Я решился заговорить с ним про Хауфа, упомянул о тех огромных заслугах, которые снискали ему доверие дома Вельзеров, и таким путем выведал, каковы были эти заслуги. Хауф обвинил в ведовстве некую даму, родственницу Бартоломея Вельзера по материнской линии. Дама эта проживала в лютеранских землях и исповедовала истинную веру, но после беседы с моим знакомым ее сердце охватили столь пылкие родственные чувства, что она отправилась в Аугсбург и приняла покаяние. Вследствие сего дама вернулась в объятья католической церкви, а немалый капитал, считавшийся уже утраченным, — в сундуки Вельзеров.

Он рассказывал мне все это с безразличием, возможно, скрывавшим омерзение. Вряд ли он любит Хельмута или боится его, а вот хороший врач в экспедиции необходим. Увы мне, никто и никуда меня не отпустит.