Сергей Булыга - Шпоры на босу ногу

Мадам сидела тут же, рядом, и внимательно смотрела на лучину, воткнутую прямо в стену. Нельзя сказать, чтобы здесь, в партизанской землянке, было так уж тепло, однако Мадам уже сняла с себя шубу и теперь оставалась в одном платье. В красивом, кстати, платье, невольно отметил про себя сержант. Да и сама Мадам, и это тоже никак нельзя было отрицать, была из себя довольно привлекательна. И все-таки это ее одеяние, это ее слишком светлое платье, думал сержант, теперь совсем не к месту, потому что кое-кому это невольно напоминает о Белой Даме. Можно, конечно, строго возразить, сказать, что это смешно и глупо, никто в это не должен верить…

Ну да какие там никто, сердито подумал сержант, если его подчиненные, все до единого поверили! Поэтому когда Трахимка передал приказ Бухматого и пленных привели в эту землянку, то солдаты предпочли устроиться подальше от Мадам. Вот и сейчас (сержант еще раз глянул – да, верно) они по-прежнему сидят почти что у самого выхода, мерзнут, потому что там значительно холодней, но дальше проходить не собираются! То есть явно боятся ее. Но то и дело смотрят на нее и шепчутся. После опять смотрят и опять же шепчутся. А особенно шептаться они стали после того, как Мадам, ни у кого не спросясь, вышла из землянки, с четверть часа ее после не было, а после она вернулась и сказала:

– Может, всё и образуется. Но надо подождать!

А больше ничего не говорила. Да сержант у нее ничего и не спрашивал! А Чико делал вот такие вот глаза и, надо думать, говорил своим товарищам, что вот, мол, дошла очередь и до этого партизанского главаря, которого эта ведьма тоже решила охмурить! Ведьма она, думают они, Белая Дама, вот кто!..

И пусть себе так думают, думал сержант, а ему какое до этого дело? Все уже, понимал сержант, кончено. И он навзничь лежал на жестких нарах, смотрел на потолок, молчал… И только время от времени морщился – это когда рядом с ним уж слишком громко начинали шуршать карты, которые раскладывала Мадам. Карты, думал сержант, все беды у него от них! Сперва тогда, пять лет тому назад, потом дорога на Смоленск, убитая Люлю… И вот теперь опять они, нет от них никакого покоя, сердился сержант. Так, может, думал он, сказать Мадам, чтобы немедля это прекратила, потому что какой теперь, черт подери, пасьянс! Хотя, если по совести, так его ведь ничто уже не волновало, все ему было все равно – пасьянс, так пасьянс, а расстреляют, так расстреляют. Когда их привели и заперли в землянке и Курт спросил, как теперь быть, сержант сперва пожал плечами… а после вдруг – он сам того не ожидал – гневно сказал:

– Отставить!

А что отставить, почему? Солдаты ничего не поняли, и только один Чико сокрушенно покачал головой. А сержант ушел в дальний угол землянки, лег на нары, и вот уже не первый час лежал почти что неподвижно, смотрел на потолок и молчал. Поначалу он еще пытался разобраться в себе и понять, а что же это с ним случилось, откуда в нем вдруг такая усталость, такое раздражение на самого себя непонятно за что. А потом, мало-помалу, стало понятно, за что. Во-первых, это за его невероятную медлительность и нерешительность на переправе. Да он тогда был и вправду как будто околдован! То есть если бы он был таким же, как Чико, то сейчас бы говорил: это она меня околдовала! А потом бы добавлял: и у костра тоже она, потому что иначе какой еще черт дернул меня вспомнить про Матео?! И вообще, можно было сказать…

Но ничего и никому сержант тогда не говорил, потому что нет ничего более недостойного, думал сержант, нежели сваливать вину за свои собственные ошибки на других! Да и, опять же, думал он, какая теперь разница, если ему всё безразлично?! Совершенно! После чего сержант еще раз мельком глянул на Мадам и отвернулся. Хотелось спать, но сон не приходил, глаза сами собой открывались!

Солдатам, кстати, тоже не спалось. Они сидели на полу землянки и тихо переговаривались.

– Нет! Быть этого не может! – зло сказал Курт и с вызовом посмотрел на товарищей. – Не стали бы они нас перед этим кормить. Ведь правда же, Франц?

– Ну, наверное, – без всякой охоты отозвался австриец. – Зачем им было нас кормить, чтобы потом повесить?

– Но почему это именно повесить?! – поддельно удивился Чико. – Сержант хлопотал, чтобы тебя расстреляли.

– И тебя!

– Да, – согласился Чико, – и меня. Но и тебя. И вообще, нас всех вместе. Ведь мы же друзья!

– Нет! – насмешливо сказал Хосе. – Нас они все-таки повесят.

– А почему это?

– Да потому что, во-первых, с веревками меньше хлопот. А во-вторых, порох они берегут для наших маршалов.

И никто с ним не спорил. Было тихо. Вдруг кто-то негромко засмеялся. Солдаты дружно оглянулись…

Однако Саид уже успокоился – сидел, медленно поглаживая бороду и едва заметно улыбался. Потом заговорил – негромким, ровным, равнодушным голосом:

– Это было в Сирийском походе, я сам видел это своими глазами. Четыре тысячи арнаутов заперлись в крепости и потребовали, чтобы им даровали жизнь, иначе они обещали стоять до последнего. И взять их не было никакой возможности. Тогда франки дали честное слово, и арнауты сложили оружие. Но когда паша над пашами узнал об этом, он ужасно разгневался. «Что мне с ними делать?! – кричал он и топал ногами. – Где у меня припасы, чтобы их кормить?!». А потом вдруг успокоился и приказал вывести арнаутов на берег моря. Потом… Они не пожалели пороха!

Саид опустил голову, и никто не решился нарушить молчание.

Однако вскоре Курт не выдержал и мрачно спросил:

– Что, так и будем сидеть? – и посмотрел на товарищей.

Никто ему не ответил.

– А! Заячьи вы души! – очень сердито сказал Курт.

Тогда Хосе осторожно поднялся, крадучись подошел к выходу и выглянул из землянки.

– Ну, что там? – нетерпеливо спросил Курт.

– Погасили костры.

– А часовые?

Хосе долго всматривался в темноту и не отвечал.

– Ну?!

– Н-не знаю, – наконец отозвался Хосе и также крадучись вернулся к товарищам.

– Да, – строго сказал Курт. – А ведь кому-то все равно придется брать часовых на себя.

Все молчали.

– Я вижу, никто из вас не хочет домой, – продолжал Курт. – Все вы так и рветесь на соляные копи.

– Но ведь тот, кто выйдет к кострам, домой уже точно не вернется, – сказал Франц.

И опять помолчали. Потом Хосе решительно сказал:

– Ну, ладно! Тогда я! Меня дома все равно никто не ждет!

– Нет, – покачал головой Курт, – ты не подходишь. Ты слишком горяч. А Гаспару я не доверяю. А Франц труслив, он все испортит. А Чико подчиняется… Вон, только ей! – И Курт кивнул на Мадам. Но потом вдруг спросил: – Или, может, ты все же решишься?

– Ну-у! – сказал Чико. – Я что! Я могу. Только я вам честно скажу: ничего у нас из этого не получится! А всё теперь будет только так, как вон кто захочет! – и он опять указал на Мадам. И указал так, чтобы она этого никак не смогла бы заметить. Курт насмешливо хмыкнул, сказал: