Эдуард Маципуло - Обогнувшие Ливию

— Достаточно, — остановил его жрец.

Туг упал на четвереньки и, бряцая оружием, выполз, пятясь, из шатра. Петосирис прошелся по ковру, залог жив за спину руки, остановился перед дезертиром.

— Астарт… Помню твое имя. Тебя давно ждет кол. — Старческие, обычно подернутые равнодушием глаза зажглись какой-то злобной радостью. — Смазанное жиром острие влезет тебе под ребро, ты услышишь звук раздираемой плоти. Ты будешь умирать очень медленно: ты молод, силен и дерзок… Глаза твои лопнут от боли, и мир померкнет для тебя задолго до конца. Даже поры на коже будут кровоточить. Струи твоей черной крови поползут по гладкому дереву, и бродячие собаки будут слизывать ее и драться между собой за добычу. И никто их не прогонит… А потом налетит воронье. Ты будешь наверняка жив, когда они начнут выклевывать то, что останется от твоих глаз…

Дезертира прошиб холодный пот. На лице проступила гримаса боли, сменившаяся тут же странной улыбкой:

— Ты хочешь меня растоптать, господин, перед тем как послать на смерть? Но я видел и пережил так много… Ты бессилен, жрец, и боги твои не помогут. Я тоже был жрецом… с рождения предназначен богине Астарте, и имя мое — в честь великой Матери… Но я проклял ваше лживое племя. Я мечтал о море. Еще мальчишкой я на плоту прошел больше, чем иной купец на паруснике. Адмирал Саргад Альбатрос вдел мне в ухо эту серьгу, серьгу кормчего. — Астарт убрал густую грязную прядь волос с застрявшими иглами хвои и травинками, в свете факела сверкнула крупная серьга… — Может, поэтому стал наемником, потом штрафником и смертником в твоей армии, жрец.

— Ты проник в гарем, фенеху, ты посягнул на честь существа, которое почти божество и станет богом после смерти. — Теперь жрецом завладело любопытство: как этот человек осмелился быть дерзким не только с людьми, но и с небом.

Астарт долго молчал, потом решился:

— Я видел: фараон был пьян и… — Он хотел добавить «и наложницы плевали ему в лицо», но подумал, что не стоит, ведь тогда пострадают те несчастные женщины. И замолк.

А старый мудрый Петосирис не стал уточнять, что он видел.

— Ты безумец и служишь божеству зла?

— У меня один бог — Мелькарт, Повелитель Кормчих.

— Не уважая чужих богов, ты подтачиваешь веру в собственного бога. Ты рискуешь остаться без опоры духа.

— Поклоняться только из страха что-то потерять? — воскликнул финикиец с такой яростью и. силой, что жрец с мрачным удивлением уставился на него.

— Да, — жестко и враждебно произнес Петосирис, — вера в богов — это страх и любовь, собранные воедино. Кого боги лишили этого чувства, того люди лишают жизни. Мы, властные, призваны сдирать с человечества мерзкие коросты безверия. Иначе безбожников было бы больше, чем верующих, — таков человек.

Астарта бросили в зерновую яму, превращенную в темницу. Капли горящей смолы с факела упали на солому, выстлавшую дно, и финикиец с трудом затушил ее, едва не задохнувшись от дыма.

До самого утра он метался в узком пространстве, карабкался на отвесные каменистые стены, сдирая кожу с ладоней и колен.

Но вот проснулся лагерь. Залаяли, заскулили псы на крышах. Жрецы и колдуны-ливийцы заунывными воплями прогнали недобрых духов ночи. Кто-то стучал мечом по бронзовому ассирийскому щиту. Где-то совсем близко шипело варево, разливая вокруг запахи пищи.

Лучи солнца тронули край ямы, и серый камень окрасился в золото.

Неожиданно прямо на голову Астарта свалился увесистый мех, а за ним и его хозяин. Финикиец, едва не застонав от боли, отшвырнул незнакомца с такой силой, что тот стукнулся о стену и на миг потерял способность соображать. Несмотря на свое незавидное положение, Астарт рассмеялся. Новый узник поразительно походил на мумию: плешивый, безбородый, морщинистый, со следами пепла на лысине и больших ушах. Иссохшая куриная его шея терялась в складках грязного балахона, который носят бедуины или саисские попрошайки.

— Из какого саркофага? — спросил дезертир, увидев, что плешивый пришел в себя. — За что тебя сюда бросили? Украл? Или смешал молитву с бранью?

— Мое имя Ахтой, — ответил тот нехотя, — и служу Имхотепу. Я жрец истины, поэтому здесь.

Поплевав на кусочек материи, он принялся тереть свое лицо, затем ладони, плечи, подмышечные впадины, Астарт поверил, что этот грязный нищий — на самом деле жрец. Египетский жрец — прежде всего чистюля, ходит в белых одеждах из льна, носит на ногах белые сандалии и не потерпит ни волоска на своем теле, сбреет или выщиплет пинцетом не только бороду.

Ахтой утомился, вылизывая свои худые члены. Он извлек из мешка черствую ячменную лепешку, полураздавленную гроздь винограда, поделился с товарищем по несчастью и заработал челюстями, уставившись в одну точку.

Астарт недолюбливал жрецов, хотя и сам вышел из их сословия. Все в Ахтое раздражало финикийца. Однако Астарт не бросил ему в лицо жалкую подачку и не намял бока. Наоборот, лепешка, заскрипевшая на зубах, показалась ему очень вкусной, а виноградины, траченные гнилью, — вообще не сравнимыми ни с чем. Астарт давился и разглядывал Ахтоя.

— Жрецы истины, жрецы мудрости, слышал я о таких. Веками вы бродите по дорогам мира и не можете отыскать свою истину. А ведь истин — россыпи на каждом шагу, хватай любую, запихивай в свой мех.

Египтянин внимательно посмотрел на Астарта:

— Какие же истины ты топчешь, фенеху?

— Если я скажу хоть одну, ты закроешь рот и будешь молчать. Я знаю ваше трусливое племя. А мне так хочется поговорить. Я много дней слышал только голова шакалов да лесных птиц.

— Говори, не бойся.

— Ну, смотри. Вот первая; даже самый храбрый воин — трус на самой деле. Его страшат боги. Еще? Дай самому мерзкому рабу власть, и все забудут, что он раб и что он мерзок. Мало? Чем глупей господин, тем больше он повелевает.

— Нет, фенеху, я жрец бога Имхотепа, и мне надобны другие истины, — вздохнул Ахтой. — Я ищу истину истин, которой, не ведая того, следуют и люди, и боги…

— Значит, не очень-то нужны твои истины людям, раз ты здесь?

— Да. Людям угодны истины, помогающие им в их мелких, ничтожных делах. Я же ищу другое. И каждый мой следующий день таит для смертных как добро, так и зло.

В яму заглянул простоволосый маджай, весь увешанный африканскими побрякушками.

— Поджались, крысы! — выкрикнул он хриплым, сорванным в битвах и попойках голосом; звучно икнув, он едва не упал в яму.

Потом на узников полились помои и посыпались обглоданные бараньи кости… Астарт бесновался. Ломая ногти, он рвался из ямы, но падал и снова карабкался на стену. Он поднес к самому лицу жреца исцарапанные грязные ладони:

— Эти руки умеют держать меч! Мне бы только выбраться, я бы показал и маджаю, и грязному шакалу Тугу. Помоги мне, Ахтой!