Эдуард Маципуло - Обогнувшие Ливию

— Ахтой! Смотри, кого я выловил в толпе драчунов! Это же Эред!

И Астарт схватил в объятия рослого белокожего парня, настоящего великана с могучим торсом, огромными плечами и буграми чудовищных мышц, и не без труда оторвал его от земли. Увидев на шее Эреда кожаный обруч раба, Ахтой не удивился. Астарт много рассказывал о своем друге-рабе, с раннего детства выставляемом на базарных поединках. Гигант, ощупывал Астарта, словно не веря своим глазам.

— Астарт, клянусь ногой Геракла, мы опять вместе!..

Эред, профессиональный базарный борец, вне ристалища был на редкость покладистым и даже покорным малым. Его хозяин, дряхлый скиф, пропахший навозом и солодом, приплелся вслед за друзьями, отчаянно скрипя всеми суставами; и заменил кожаный ошейник Эреда на железный.

Конец длинной цепи от ошейника он по-хозяйски намотал на свою иссохшую ручонку.

— А ты, навозный жук, все ползаешь? — удивился Астарт.

— Где? — Хозяин был туговат на слух. — Он мне вместо сына, — добавил скиф и дернул за цепь. — Пошел домой.

Но Эред осторожно, боясь повредить хрупкие пальцы скифа, разжал его кулачок, освободил цепь.

— Нельзя домой, — как неразумному дитя сказал он. — Видят боги, делать там нечего. А здесь — праздник. Пировать будем.

Скиф успокоился и сел на землю, поджидая, когда ему дадут есть. Астарт купил у виноторговца густого финикийского вина, Эред окликнул разносчика фруктов. Вскоре компания стала шумной, словно толпа орущих глашатаев. Пьяный скиф обливался слезами и пел с завываниями дикую песню кочевников. Эред и Астарт обнимались, хохотали, вспоминали прошлое и, похоже, плохо слышали друг друга.

Ахтой чопорно, двумя пальчиками, выбирал самые чистые плоды абрикоса и отправлял их в рот. Жрец поражался Тиру, во многом не похожему на виденные им города. Он больше Иерусалима, в котором доподлинно известно — 50 тысяч жителей. Больше Саиса… Вроде бы поначалу кажется обычным городом в скорлупе крепостных стен со множеством хижин, особняков, дворцов, храмов. И как в обычном городе, у каждого жителя по клочку земли под огород, сад или виноградник, ибо горожане в Азии, Греции и Египте выращивают просо, овощи и фрукты для своих нужд, а кормовые травы для скота. Но чей это город? Ремесленников? Кварталы их обширны и тесны, и ремесленные ряды, где они работают и которые покидают на ночь, заключены в высокие стены, охраняются стражей. Лучшее тягло ремесленников — осел. И в Тире их больше, чем в других городах. Или все-таки это город купцов? Кораблей в гавани много. Но много и коней в Тире — первый признак, что расплодились здесь люди вельможного звания, которым положено ездить на колесницах. Много мулов — значит, торговля по сухопутью столь же привычна для тирян, как и по морю? Рабов и воинов явно меньше, чем в городах Египта. Сказителей, музыкантов и танцовщиц — слишком много. Должно быть, здесь жрецов, и ученых людей тоже достаточно много. Так чей же ты, город, и каково твое истинное лицо? Или лик твой — из множества ярких лоскутьев, под которыми прячется все-таки купец-мореход?

Из шумливого кабачка неподалеку выносили бесчувственные тела тирян, могучих и хилых, старых и молодых. Чернокожие рабы под присмотром хозяина кабачка осторожно складывали их в тень возле бассейна.

— И нас туда! — закричал Астарт, едва ворочая языком.

— Хочу лежать, где народ, — с расстановкой произнес могучий Эред, стоя на коленях, — где лежит великий тирский народ.

Хозяин кабачка засмеялся и приказал рабам перенести друзей к бассейну. Потом обратился к Ахтою на довольно сносном египетском языке:

— Хвала ученому жрецу, посетившему лучший из городов мира. Не соблаговолит ли ученый жрец оставить на память о столь славной встрече подобающую надпись?

Ахтой согласился, и хозяин привел его к саманной стене кабачка, испещренной многими надписями на разных языках. Тут была клинопись вавилонян и ассирийцев, угаритское письмо, перенятое греками и утвердившееся по всем финикийским городам-государствам и колониям, тут были совершенно непонятные знаки северян и островных народов.

— И ты можешь прочитать их, уважаемый? — спросил с благоговением Ахтой.

— О нет, ученый жрец. Грамоте я не обучен. А надписи храню, потому что они привлекают в мое заведение умных и знающих. Для умного человека лишние деньги всегда в тягость, он не знает, что с ними делать. Я помогаю ему освобождаться от них и тем облегчаю его тяжкую участь.

Раб принес жесткую кисть и горшочек с краской.

Когда Ахтой закончил работу, хозяин смиренно попросил прочесть эти чудные знаки, каждый из которых — диковинный рисунок. То были древние письмена времен фараона Хуфу, очень ценимые грамотеями саисского Египта.

— Знай, хозяин: каменные плиты с такой надписью установлены во многих городах Верхнего и Нижнего Египта.

— Я горю желанием услышать святое изречение! И Ахтой речитативом, словно заклинание, прочел:

— Никогда не пей слишком много пива. Ты падаешь и ломаешь себе кости, и никто не протягивает тебе руки.

Твои же друзья продолжают пить и говорят: вышвырните вон этого пьяницу!

— Добродетельные слова, — пробормотал хозяин, и на его лице Ахтой не увидел восторга.

Друзья осмотрели дом. Обещанная ростовщиком добротная вилла оказалась ветхой лачугой. Сквозь трещины в стенах беспрепятственно врывался ветер и играл свесившимися с потолка корнями растений.

В полураскрытую дверь влезла морщинистая физиономия ростовщика Рахмона. Глаза его, казалось, вот-вот выпадут из орбит. Поэтому он смахивал на очень старого и очень осторожного рака отшельника.

— Соблаговоли подтвердить нашу сделку перед лицом уважаемых купцов, твоих соседей, — ласково заворковал он, — писец все запишет.

— Ты меня хочешь надуть, старый плут. — Астарт бесцеремонно шлепнул его по спине.

Астарт получил кредит у ростовщика благодаря своей популярности в Тире. Многие помнили его мальчишеские проделки. Ведь он был кормчим, получившим серьгу Саргада Альбатроса в мальчишеском возрасте. Поторговавшись с ростовщиком и убедившись, что бесполезно с ним спорить, Астарт вышел во двор и подтвердил сделку. — За усадьбу, рабыню, два бревна ливанского кедра, топор, пилу, кусок льняного полотна для паруса, рыболовные снасти и два пустых бурдюка обязуюсь уплатить рабби Рахмону через два новолуния один талант серебром.

Тщедушный писец в гигантском парике торопливо занес условия на глиняную табличку.

— С каждой новой луной, о уважаемый, твой долг будет возрастать на треть таланта: такой процент, — любезно добавил ростовщик.

Купцы-свидетели и рабби Рахмон оттиснули в правом углу таблички свои печатки, Астарт скрепил все оттиском своей серьги кормчего с изображением дельфина.