Тим Уиллокс - Религия

Он посмотрел на Кристофера еще раз. Сумел ли тот разглядеть его или нет? Уходи сейчас же, велел он себе, пока не стало слишком поздно. Он поднял руку.

— Да пребудет мир с тобой и всеми твоими родными, — произнес он.

Затем развернулся и вышел за порог, где его ждала лошадь.

— Задержитесь немного, — окликнул его сзади Кристофер. — Разделите с нами завтрак.

Ибрагим замер на пороге. Жгучая боль острым ножом пронзила его сердце. Пропасть разверзлась у ног, как разверзлась у этого же порога много жизней тому назад. Стоит ли ему пытаться вернуть хотя бы небольшой кусочек того, что у него отняли? Или же все это ушло навсегда и не потеряется ли он еще больше от подобной попытки? Знакомый голос зазвучал в голове и на знакомом языке — языке, вспомнил он теперь, на котором он сам отдавал приказы в Нахичевани, — прорвался сквозь его мучения.

«Все прошло. Все кончено. Они больше не твой народ. Пусть они живут в своем мире».

Ибрагим бросил через плечо:

— Вы очень добры, господин, но неотложные дела зовут меня в Старый Стамбул.

Он сел верхом и уехал, не оглядываясь назад. Но, сделав это, понял, что не сможет вернуться в Стамбул. Это тоже уже в прошлом. Турки тоже не его народ. Если во всем мире и был человек, вообще не принадлежащий ни одному народу, то это был он сам. Он был одинок. И он был свободен.

— Вместо того чтобы поехать на юг, я направился на запад, — сказал он Ампаро, — в Вену и в земли франков, к войнам, глупостям и чудесам совсем иного характера. Но это уже другая история.

Ампаро глядела на него мокрыми от слез глазами, кажется, еще более недоумевающая, чем раньше.

Он отвернулся.

— Теперь ты понимаешь, — сказал он, — сам я видел отца, но не позволил ему увидеть меня.

Ампаро сказала:

— И какой во всем этом смысл? Он любил тебя. Он отдал бы все, что угодно, лишь бы увидеть тебя.

Едва ли он хотел услышать именно это. Тангейзер чуть было не ответил: «Мне было стыдно. И я не мог рисковать тем, что стыдно станет и ему». Но с него уже было довольно подобных тяжких разговоров. Поэтому он сказал:

— Во всем том, что я делаю, вообще не много смысла. Иначе с чего бы мне возвращаться в эту скорбную дыру?

— Ты больше не любишь меня, — сказала она.

Это обвинение застало его совершенно врасплох, и он выпалил:

— Чепуха!

Она склонила голову набок и внимательно посмотрела на него — так дикая птица могла бы изучать приземленное создание гораздо крупнее, гораздо тяжеловеснее и глупее ее. Конечно, его ответ требовал пояснений. Но если он пустится в объяснения, ему в итоге придется признаваться в любви.

Ампаро дожидалась следующего неверного шага, который только глубже заманит его в расставленные ею сети, и он, словно последний дурак, сделал этот шаг.

— За всю свою жизнь я никогда не встречал женщины восхитительнее тебя, — сказал он.

Это утверждение звучало достаточно искренне, чтобы успокоить ее на время. Она спросила:

— Тогда почему ты не пускаешь меня к себе в постель?

Ее глаза пронзали его насквозь. Казалось, они светятся изнутри. Как именно и почему, он не смог бы объяснить, но это было так. Они светились. Так было с самого начала, когда он увидел, как она кружится во мраке его таверны. Но, глядя в ее глаза, было особенно трудно мыслить связно, а в непосредственной близости от прочих частей тела, погруженных рядом с ним в воду, просто невозможно. Он боролся с собой, заставляя руки лежать на ее талии, но все-таки они соскользнули чуть ниже — безобидное маленькое движение, ничего больше. Кончики пальцев легли на начало ложбинки, разделяющей ее ягодицы. Голова у него пошла кругом.

— Ты меня слушаешь? — спросила она.

— Ну конечно, — ответил он совершенно бездумно.

— Тогда почему?

— Почему?

Ее рот был цвета раздавленных розовых лепестков, маленький рот, губы скорее тонкие, чем пухлые, но удивительно ровно очерченные, изящно изогнутые в середине, гармонирующие с не менее изящным носом.

— Да, почему?

Слова потекли, он сам не понял откуда. Слова эти были совершенно ничтожны, как он запоздало понял, их вообще не следовало произносить.

— Многочисленные раны и болезни, — пробормотал он. — Тяжелая лихорадка, чуть ли не чума, утомительные ночные дежурства. Все мыслимые осложнения и горести…

— Я смогу исцелить все болезни.

Она поцеловала его, и он отказался от всех своих благих намерений без дальнейшей борьбы. Он снова ощущал ее проворный дрожащий язык. Темные волосы Ампаро отросли и падали на шею буйными локонами. Он скользнул рукой под ее ягодицы и направил конец члена в складки влагалища. Первые полдюйма были холодны и увлажнены только морской водой, он продолжал продвигаться, несмотря на трудности, но, хотя она сама умоляла об этом, он все-таки какой-то миг опасался, что сделает ей больно, если набросится со всей разгоревшейся страстью. Ампаро схватилась за края бочки у него за спиной, обхватила его бедра пятками и откинулась назад. Она вскрикнула от страсти, которая подстегивала его собственное желание, когда он продвинулся еще на один, самый важный дюйм и остановился. Она тоже застыла — конечности ее были напряжены, как натянутая тетива, — задержав дыхание. Ампаро открыла глаза и посмотрела на него. Он подхватил ее руками и поднялся на ноги, обод бочки ободрал кожу на спине, когда он поднимался, входя в нее глубже. Она снова закричала, но на этот раз звук шел откуда-то из глубины ее существа, и глаза Ампаро, полузакрытые дрожащими веками, закатились. Он поцеловал ее в шею — соленая вода обожгла язык — и понял, что может продвинуться еще глубже, и это будет принято с радостью; он обхватил ее ладонью сзади за шею и крепко держал, проходя последний дюйм. Ее ноги прижимались к его бедрам. Он поцеловал ее в губы, почувствовал, как ее стон эхом прокатился по его голове, и принялся двигаться, медленными и длинными толчками. Внутри его бурлил настоящий котел, какая-то мощная безымянная волна поднялась и прошла через позвоночник, затопив его разум дьявольским огнем. Он сделался глух к реву осадных орудий и сумасшедшим звукам трубящих тревогу горнов. Он мгновенно забыл о брызжущей слюной ненависти и дикости, окружающих их. Он сознавал только присутствие Ампаро, вцепившейся в него. Ее ногти глубоко впивались в его ягодицы, ее тело было одновременно хрупким и несокрушимым, зубы скалились от восторга, похожего на боль, намокшие волосы прилипли к коже, а он с упоением целовал ее груди.

Земля под бочкой дрожала и дергалась — будто бы какое-то подземное животное, мифическое чудовище, силилось выбраться на поверхность. И это вовсе не показалось фантастическим в сложившихся обстоятельствах, как и чудовищный оглушительный удар, от мощи которого весь воздух вышел У них из легких. Она отпустила его, откинулась на спину, схватилась за окованный железом край бочки, наполовину плавая на поверхности, вздрагивала и билась, выкрикивая: «Да!» — снова и снова, будто бы единственное, чего она боялась, что он вдруг остановится. Он подавил в себе подступающую волну оргазма, он все-таки был джентльмен, и она ощутила это, отчего ее движения сделались еще более безумными. Он стоял, замерший и неподвижный, пока она делала все сама, во всяком случае, пока спина ее не выгнулась дугой, пока она не содрогнулась и не начала сползать вниз, в воду. Это было стоящее зрелище, он мысленно поздравил себя с тем, что ему довелось его увидеть. Он оторвался от нее, и она застонала. Тогда он повернул ее лицом к саду и вошел в нее снизу и сзади. Она далеко не обессилела. Он тяжело задышал, ощущая, как вторая волна страсти охватывает его, и, поскольку все правила были должным образом соблюдены, ничто больше не заставляло его сдерживаться. Вдалеке забили колокола Святого Лоренцо, с неистовством, смысла которого он сейчас не мог понять. И вскоре после того, во всяком случае так показалось, он поглядел поверх головы Ампаро со слипшимися от соленой воды волосами и обнаружил Борса, совсем некстати вывалившегося из задней двери обержа.