Сергей Зайцев - Рыцари моря

Так похвалив собственное пиво, трактирщик вернулся к теме разговора:

– Молодой Гаук мог бы быть замечательным парнем, если б не недовольство и некая ущербность, которые глубоко укоренились в нем. Я примечал даже озлобленность, ибо, хорошо зная Гаука, лучше других понимаю выражение его глаз, лица, скрытое значение некоторых его слов, насмешливые речи – Гаук частенько заходит в мой тихий трактир. Все эти недуги гауковой души происходят от червя, который в нем живет, от червя, именуемого бедностью. Если б старый Виллибальд в свое время не разорился, то юный Герхард мог бы дотянуть и до стола в городском совете, и до стула бургомистра, поскольку все в нем для этого имеется – и ум, и образованность, и чувство чести, и много-много сил. Однако судьба распорядилась иначе, она не дала Герхарду богатства – такой мелочи!… И еще судьба не дала ему родства с патрициями. Червь точит, душа болит, человек злится… Что же касается названия его корабля, то там была какая-то история с любовью Герхарда к девице по имени Сабина; девица была, кажется, служанкой в доме его отца. Но в подробностях эта история мне не известна…

Тут трактирщика прервал Морталис:

– Нас подслушивают, не иначе… – и он выразительно повел бровью и незаметно кивнул куда-то назад. – Те, у кого «большие уши», сидят там.

Клюге оглянулся.

В трактире в это время было немало посетителей. Детина-кнехт едва поспевал разносить по столам кружки с пивом, вином и закуску. Купцы из соседних портовых городов, задержанные в Любеке непогодой, никуда не спешили, убивали время; двое кровельщиков, опасающихся подниматься в ветер на крышу, потягивали пиво, у ног их лежали веревки, железные крючья, молотки; несколько молодых бюргеров веселились в обществе девиц, состязались в острословии. А за спиной у Клюге сидели двое: худющий старик в долгополом кафтане ржаво-рыжего цвета и карлик, лохматый, как будто его не стригли и не расчесывали от рождения, с глубоко посаженными зеленоватыми глазами. У старика на боку висел длинный меч без ножен, просто вставленный в веревочную петлю, а у карлика была привязана к поясу дохлая обезьяна.

В тот момент, когда Клюге обернулся, карлик как раз сидел, чуть подавшись в его сторону и всунув себе и ухо воронку из лоскута кожи; при этом широкий раструб воронки был направлен в сторону хозяина трактира. Заметив, что уличен, карлик быстро отнял воронкуот уха и нагло осклабился; в улыбке его открылись два ряда кривых желтых зубов. Карлик щелкнул дохлую обезьяну по носу и сказал, что подслушивать нехорошо. Старик же вежливо кивнул трактирщику и засмеялся:

– Joculator! Шутник!…

А карлик вдруг подпрыгнул на месте и, безумно выпучив глаза, широко разинул рот. Большая белая мышь с писком соскочила у него с языка и, усевшись на столе, принялась умываться.

Старик опять засмеялся:

– Шутник! Что с ним поделаешь…

Девицы, которые все видели, взвизгнули от восторга и захлопали в ладони. Бюргеры же сказали, что если карлик съест эту мышь, то они подарят ему бочонок вина. Карлик, не долго думая, схватил мышь в кулак и забросил ее себе в рот – так все представилось бюргерам. А Месяц со своего места заметил, как в последний момент кулак карлика слегка разжался, и мышь ловко юркнула к нему в рукав. Но хитрый забавник все делал так, как если бы действительно поедал живую мышь: челюсти его работали, на лице возникла брезгливая мина, щеки заметно раздувались, словно от мяска; карлик будто бы глотал и не мог проглотить, давился. В наступившей тишине было слышно, как хрустели на зубах мышиные косточки. Карлик выхватил из рук старика кубок с вином и большими глотками осушил его – запил проглоченную с потрохами мышь. Из глаз проказника катились слезы – ведь он едва не подавился! И если бы Месяц не видел своими глазами, куда подевалась мышь, то вместе со всеми он был бы убежден, что это именно ее мяско выковыривает теперь карлик из зубов. Бюргерам же не оставалось ничего иного, как сдержать данное слово и выставить для мышееда бочонок вина.

Клюге повернулся к своим собеседникам.

– Это нищие, – сказал он. – Старика зовут Штрекенбах Иоахим, а карлика – просто Йоли, или по прозвищу – Запечный Таракан. Они у меня частые гости. И хотя ремесло у них не из уважаемых, это не мешает им иметь при себе большие деньги. Я видел однажды у старика кошелек – тех денег, что там были, с лихвой хватило бы на то, чтоб купить весь мой трактир вместе со мной, кнехтом, прислугой и припасами… Этот Штрекенбах, поговаривают, над всеми нищими король, и пользуется властью не меньшей, чем бургомистр. А может, – все слухи!… По крайности, я не видел его сидящим где-либо с протянутой рукой. Как бы то ни было, мне не важно, нищий он или король; важно, что с кошельком своим он гостит у меня. А Йоли – просто шут. Он и не думал подслушивать, он лишь искал себе зрителей…

Здесь Клюге был вынужден оставить ненадолго Месяца и Морталиса, так как у кнехта его, большого и сильного, но нерасторопного, вышла запарка.

Карлик, положив себе на колени мертвую обезьянку, гладил ей белое брюшко и говорил:

– Я – великий король! И у меня был маленький шут Йоли. Я ел сыр, и шут ел сыр; я ел хлеб, и шут ел хлеб. Так мы все делили при жизни. Но вот мой маленький Йоли умер. Он не поделился со мной смертью. Жадный. Всю забрал себе. О, Йоли!… Как мне быть без тебя? Так скучно править скучными людьми! Так весело бывало, когда за вожжи брался шут и правил умниками. Тогда дурацкий колпак становился расхожим предметом, а надевшие его обретали почет. Полный город, полная страна дураков. Чем выше, тем дурнее, чем дурней, тем выше! Хорошая игра!… Но умер мой Йоли, колпак его пал с го-ловы. И все увидели, что нет повода смеяться… Я хочу напрощание поделиться с тобой вином, мой маленький мертвый шут!

Карлик Йоли разжал обезьянке зубы, вставил ей в пасть кожаную воронку и принялся заливать через нее вино. Но все вино выливалось наружу тут же из пасти – двумя красными струйками на белую шкуру обезьянки и на колени шута.

Оставив эту затею, карлик сказал:

– Только самый мертвый из мертвых откажется от такого вкусного вина. Неужели это ты, мой Йоли! Так холодно твое тело, и так безжизненны твои глаза. Неужели это ты потешал целые толпы людей: кривлялся и дразнился, и показывал зубы, и поднимал хвост, и повсюду был первым – и среди дураков, и среди умников. Неужели это ты был гордостью бесправного нищего народца!… О, Йоли! Как печален этот мир, когда шут в нем – гордость, разумник же носит маску глупости! когда сытое брюхо с успехом подменяет наполненную голову! когда лживое слово, повелительный глагол в устах пройдохи понукает словесами истины! а поднятый хвост значит больше, нежели умные глаза! Вся жизнь твоя была гримасой и острым словцом, Йоли, а смерть уравняла даже с теми, кто отродясь не гримасничал – у кого лицо, как подошва, и язык с костями…