Эжен Сю - Парижские тайны

— Как странно!

— Хотя мой доверенный человек, как было заранее условлено, хотел вручить Поножовщику весьма значительную сумму денег, тот взял лишь столько, сколько необходимо для того, чтобы добраться до столицы; из письма следует, что Поножовщик вот-вот появится в Париже.

— Ну, тогда он сам и объяснит нам, почему переменил свое решение; а теперь не мешкая направь фон Грауна к графине Мак-Грегор, а сам поезжай в тюрьму Сен-Лазар и все разузнай там о Лилии-Марии.

Через час барон фон Граун возвратился от графини Сары Мак-Грегор.,

Вопреки обычному своему хладнокровию дипломат был сильно взволнован; как только привратник проводил его к Ро-дольфу, тот заметил, что барон очень бледен.

— Ну что, барон?.. Отчего вы бледны?.. Вы видели графиню?

— Ах, ваше высочество!..

— Да что случилось?

— Ваше высочество, приготовьтесь выслушать весьма неприятное известие.

— В чем все-таки дело?..

— Графиня Мак-Грегор...

— Продолжайте!..

— Ваша светлость, прошу покорнейше простить меня, но я вынужден сообщить вам о столь непредвиденном, столь зловещем событии, столь...

— Графиня умерла?

— Нет, ваше высочество... Но почти нет надежды на то, что она останется в живых... Ее ранили ударом кинжала.

— Это и впрямь ужасно! — воскликнул Родольф, почувствовав невольную жалость к Саре, несмотря на всю свою неприязнь к ней. — А кто совершил это преступление?

— Это неизвестно, ваше высочество. Покушение на убийство сопровождалось кражей, злоумышленник проник в покои графини и унес множество драгоценностей.

— А как все же она сейчас себя чувствует?

— Ее положение почти безнадежно, ваше высочество... Она до сих пор еще без сознания... Брат ее подавлен и потрясен.

— Надо будет каждый день справляться о состоянии здоровья графини, мой милый барон...

В эту минуту вошел Мэрф, возвратившийся из тюрьмы Сен-Лазар.

— Узнай печальную новость, — сказал ему Родольф, — графиню Сару чуть не убили... Ее жизнь в серьезной опасности.

— Ах, ваше высочество! Хотя она во многом виновата, но трудно не пожалеть ее.

— Да, подобный конец просто страшен!.. А что с Певуньей?

— Она была вчера выпущена на свободу, ваше высочество, и полагают, что по заступничеству госпожи д'Арвиль.

— Быть того не может! Напротив, сама госпожа д'Арвиль просит меня предпринять необходимые шаги и добиться освобождения этой несчастной девочки из тюрьмы.

— Все это так, ваше высочество... И тем не менее, какая-то пожилая женщина, вполне респектабельная на вид, явилась в тюрьму Сен-Лазар с распоряжением выпустить Певунью на волю. И они вместе покинули тюрьму.

— То же самое мне рассказывала и Хохотушка; но кто такая эта пожилая женщина, которая пришла в тюрьму за Лилией-Марией? Куда они направились вдвоем? Что означает эта новая тайна? Возможно, графиня Сара могла бы кое-что разъяснить, но она теперь в таком состоянии, что ничего нам сказать не может. И может случиться, что она унесет этот секрет с собой в могилу!

— Но кое-какой свет на все происшедшее мог бы пролить, без сомнения, ее брат Томас Сейтон. Он всегда был ближайшим советником графини.

— Сестра его умирает; речь, видимо, идет о каких-то очередных кознях, так что он ничего говорить не станет. Но вот что, — прибавил Родольф по размышлении, — нужно непременно узнать имя того, кто был заинтересован в том, чтобы Лилия-Мария вышла из тюрьмы; тогда мы непременно что-нибудь выясним.

— Это правильно, ваше высочество.

— Постарайтесь разузнать, кто это мог быть, и как можно скорее повидайте этого человека, дорогой барон. Если вам самому это не удастся, привлеките к розыскам вашего господина Бадино, не пренебрегайте ничем, но во что бы то ни стало обнаружьте след бедной девочки.

— Ваше высочество, вы можете полностью рассчитывать на мое рвение.

— Право же, ваше высочество, быть может, это к лучшему, что Поножовщик возвращается в Париж; его услуги могут быть нам весьма полезны... в предстоящих поисках, — заметил Мэрф.

— Ты говоришь вполне резонно, да, теперь я буду с нетерпением ожидать приезда в столицу моего славного спасителя; я никогда не забуду, что обязан ему жизнью.

Несколько дней прошло с тех пор, как Жак Ферран взял к себе в услужение Сесили. Мы поведем читателя в уже знакомое ему место — в контору нотариуса; был тот час, когда письмоводители завтракают. В тот день произошло нечто неслыханное, из ряда вон выходящее, чудесное! Вместо скудного и малоаппетитного рагу, которое каждое утро приносила служащим — а то были люди молодые — покойная г-жа Серафен, посреди стоявшего в центре комнаты стола в старой картонной коробке красовалась огромная холодная индейка, а вокруг нее лежали два свежих мягких хлеба, головка голландского сыра и стояли три запечатанные бутылки вина; старая свинцовая чернильница, наполненная солью и молотым перцем, служила солонкой; таково было меню трапезы.

Каждый из письмоводителей, вооружившись ножом и волчьим аппетитом, ждал часа, когда можно будет приступить к этому пиру, с жадным нетерпением; некоторые из молодых людей даже усердно работали челюстями, хотя жевать пока еще было нечего; при этом они проклинали запаздывавшего старшего письмоводителя, без которого, соблюдая иерархию, нельзя было приступить к завтраку.

Прогресс, а вернее, столь радикальная перемена в обычном рационе служащих конторы Жака Феррана говорила о том, что в доме царит полное смятение.

Нижеследующая беседа, в высшей степени беотийская (если нам будет позволено употребить это слово, которое приобрело популярность по милости весьма остроумного писателя [121] Луи Денуайе. ), позволит несколько прояснить столь важные обстоятельства.

— Перед вами индюшка, которая при своем появлении на свет никак не ожидала, что ей когда-либо придется украсить собой завтрак письмоводителей нашей нотариальной конторы.

— Точно так же патрон этой конторы при своем появлении на свет... в качестве нотариуса никак не ожидал, что ему придется отвалить на завтрак своим письмоводителям целую индейку.

— Потому как что ни говори, а индейка эта принадлежит нам, — завопил мальчишка-рассыльный с вожделением записного гурмана.

— Милый мой рассыльный, ты забываешься, дружок: эта птица останется для тебя незнакомой, вернее сказать, чужестранкой!

— А как истинный француз, ты должен ненавидеть чужестранцев.

— Все, что можно для тебя сделать, — это дать тебе поглодать ее лапы.

— Ведь они — прекрасная эмблема той скорости, с какой ты разносишь бумаги нашей конторы.

— А я — то надеялся, что мне хоть ее скелет достанется, — пробормотал рассыльный.

— Конечно, его можно было бы пожаловать тебе... но у тебя нет на это права: получится то же самое, что получилось с хартией тысяча восемьсот четырнадцатого года, которая так и осталась всего лишь скелетом свободы, которую обкорнали! — заявил писец, игравший в нотариальной конторе роль Мирабо.