Эжен Сю - Парижские тайны

— Иначе — эшафот...

— О, не иметь возможности избавиться от фатального наваждения! Притом я отдаю более миллиона... Вместе с домом мне остается сто тысяч франков, не больше. Чего еще можно требовать?

— Еще не все... Принц знает от Бадино, что твой доверенный Пти-Жан лишь подставное лицо в деле о ссудах под огромные проценты, предоставленных виконту Сен-Реми... что ты через Пти-Жана безжалостно обобрал Сен-Реми за его махинации. А деньги для уплаты процентов Сен-Реми одолжил у важной особы... Возможно, эти деньги тебе еще придется возмещать... Дело откладывается, потому что оно очень щекотливое.

— Скован... опутан цепями!

— Крепко, словно канатом.

— Ты... мой тюремщик... негодяй!

— Что поделаешь? По повелению принца все очень разумно: он наказывает преступление — преступлением, соучастника — той же мерой наказания.

— Проклятие!

— К несчастью, ярость твоя бессильна!.. Ибо пока он мне не скажет: «Жак Ферран может покинуть свой дом», я буду следить за тобой, буду твоей тенью. Пойми: я так же, как и ты, заслуживаю эшафота. И если не выполню приказаний, которые я получил как твой надзиратель, не сносить головы и мне. Поэтому более неподкупного стража у тебя и быть не может... А бежать вместе — невозможно... Как только уйдем отсюда, попадем в руки людей, днем и ночью охраняющих и соседний дом — единственный выход в случае бегства.

— Я это знаю, черт побери!

— Поэтому покорись: бегство невозможно!.. Даже в случае удачи мы не сможем спастись: по нашим следам направят полицию; если же ты будешь послушен и повиноваться мне, тогда мы можем быть уверены, что нам не отрубят голову. Еще раз говорю — смиримся.

— Не приводи меня в отчаяние своим холодным рассудком, а то...

— А то что? Тебя я не боюсь, я вооружен, даже если ты нашел отравленный стилет Сесили, чтобы пронзить меня...

— Замолчи!

— Ничего не выйдет... Ты знаешь, что каждые два часа я должен представлять кому следует сведения о твоем драгоценном здоровье... Это лучший способ следить за нами обоими... Если я не появлюсь, заподозрят, что я убит, тебя арестуют... Но, погоди, разве я тебя оскорбляю, считая способным на это преступление? Ты пожертвовал более миллиона, чтобы спасти жизнь, и будешь рисковать ради никчемной потехи убить меня из мести! Да нет же! Ты не настолько глуп!

— Ты знаешь, что я не могу тебя убить, и потому терзаешь меня, издеваешься надо мной, приводишь меня в отчаяние.

— Твое положение весьма забавно. Жаль, что не можешь видеть себя со стороны... Но, честное слово, все это очень смешно.

— Несчастье... безысходность... Куда ни взгляни, всюду разорение, бесчестие, смерть! Как раз теперь, когда я больше всего на свете боюсь... умереть. Проклятие — нам, всему миру!

— Твоя ненависть к людям гораздо глубже, чем любовь к ним... Ненависть ко всему миру. А любовь — только к Парижскому округу.

— Ну что ж... издевайся, изверг!

— Ты был бы доволен, если б я порицал тебя, ограничился лишь упреком?

— За что?

— Кто виноват, что нас накрыли? Зачем хранил мое письмо об убийстве, принесшем тебе сто тысяч экю? Ведь мы его объяснили как самоубийство.

— Почему? Негодяй! Разве я не дал тебе пятьдесят тысяч франков за соучастие в грабеже? А чтоб ты мне не угрожал доносом, я потребовал от тебя письмо. А если б ты меня выдал, то и тебе несдобровать было бы. Письмо оберегало жизнь мою и мое состояние. Вот почему я всегда заботливо носил его при себе.

— В самом деле, хитро: предав тебя, я наслаждался бы виселицей рядом с тобой... Однако твоя смекалка нас погубила, а я сделал так, что преступление не было раскрыто и мы не понесли наказание.

— Не наказаны... Разве ты не видишь?

— Кто мог подумать, что так повернется дело? Если бы все шло нормально, наше преступление должно было остаться безнаказанным — это сделал я.

— Ты?

— Да, когда мы застрелили человека... ты хотел подделать его почерк и написать его сестре, что он совершенно разорен и в отчаянии покончил с собой. Ты думаешь, что умно поступил, не написав в письме о сумме, которую он тебе доверил. Это было верхом глупости... Сумма была известна его сестре, и она могла ее потребовать. Следовало, напротив, упомянуть о деньгах; и если бы случайно возникли сомнения в подлинности самоубийства, подозрение никак не могло бы пасть на тебя. Ведь трудно предположить, что, совершая убийство ради денег, которые человек тебе доверил, ты был бы так глуп, чтобы напомнить об этих деньгах в поддельном письме. И что же получилось? Поверили в самоубийство. Благодаря твоей безупречной репутации ты смог отрицать, что получил этот вклад. Поверили, что брат покончил с собой после растраты денег своей сестры. Преступление осталось безнаказанным.

— Но какое значение это имеет теперь? Ведь преступление раскрыто.

— А благодаря кому? Разве я виноват, что мое письмо оказалось обоюдоострым оружием? Почему ты был так ничтожен, так глуп, что предоставил эту ужасную улику в распоряжение коварной Сесили?

— Замолчи... не произноси это имя! — угрожающе воскликнул Жак Ферран.

— Хорошо... не хочу доводить тебя до припадка... но ты же видишь: если бы можно было рассчитывать лишь на обычное правосудие... наши взаимные предосторожности всецело бы оберегали нас... Но мы во власти того, кто вершит суд по особым законам.

— Я отлично это знаю...

— Он считает, что казнь преступника недостаточно искупает совершенное им зло. Имея веское доказательство, он может нас предать суду. И каков результат? Два трупа, пригодных лишь для удобрения кладбищенских растений.

— О да, принцу нужны слезы, скорбь, муки... этому дьяволу... Но я с ним даже не знаком, я не причинял ему зла. За что он так гневается на меня?

— Он утверждает, что ощущает на себе добро и зло, причиняемое другим людям, которых он наивно называет своими братьями... К тому же он знает тех, которым ты принес зло, наказывает тебя по своим законам.

— Но по какому праву?

— Жак, не будем говорить о правах: он может по сути снести тебе голову... И что же будет? Родителей у тебя нет... Государство конфискует твои сокровища, обогатится за счет тех, кого ты ограбил. А вот если ты отдашь свое добро, чтобы искупить грехи, то... жизнь восторжествует... Гранильщик Морель, отец Луизы, которую ты обесчестил, сможет жить в довольстве с семьей... Мадам де Фермон, сестра Ренвиля, якобы покончившего с собой, получит свои сто тысяч экю; Жермен, которого ты ложно обвинил в воровстве, будет оправдан и получит почетную должность директора банка для бедных. Тебя заставили основать банк, чтобы искупить грехи и возместить ущерб, причиненный тобой обществу. Мы, подлецы, можем друг другу наедине в этом сознаться: честно говоря, тот, кто держит нас в своих когтях, убежден, что общество ничего не обрело бы от твоей смерти... Оно много получит, если оставит тебя в живых.