Эжен Сю - Парижские тайны

— А! Теперь я понимаю вашу ненависть к ней.

— Вы поймете также, почему она хотела погубить вас посредством подлого оговора; обладая безграничным честолюбием, клевеща на тех, кто был мне дорог, она надеялась, что я возвращусь к ней.

— Какой низменный расчет!

— И она еще живет на свете.

— Монсеньор, подобное огорчение недостойно вас!

— Вы не знаете, сколько зла она причинила людям! И ныне, когда я, найдя свою дочь... стремился вручить ее достойной матери. О нет... Эта женщина — демон мщения. Она преследует меня...

— Полноте, будьте мужественны, — сказала Клеманс, едва сдерживая слезы, — вы должны выполнить святой долг. Вы сами сказали в великодушном порыве отцовской любви, что отныне участь вашей дочери должна быть столь же счастливой, сколь несчастной она была в прошлом. Ваша дочь должна быть столь возвышена, как когда-то была унижена. Вот почему следует узаконить ее рождение... а для этого надо венчаться с графиней Мак-Грегор.

— Никогда этого не будет, никогда. Это значило бы вознаграждать вероломство, эгоизм, свирепое честолюбие бесчеловечной матери. Я признаю мою дочь, а вы, как я надеялся, ее удочерите, у вас она найдет материнское чувство.

— Нет, монсеньор, вы так не поступите, вы не оставите во мраке происхождение вашей дочери. Графиня Сара знатного старинного рода; для вас это брак неравный, но он все же достойный. Благодаря этому браку ваша дочь будет законная, а не узаконенная. Таким образом, как бы ни устроилось ее будущее, она сможет гордиться своим отцом и открыто признавать свою мать.

— Но отказаться от вас, господи! Это невозможно. Вы даже не представляете себе, как прекрасна была бы совместная жизнь с вами и дочерью, — теми, кто мне дороже всего на свете.

— Но с вами будет дочь, монсеньор. Всемилостивый бог чудом возвратил ее вам. Считать ваше счастье неполным было бы с вашей стороны неблагодарностью.

— Вы любите меня меньше, нежели я вас.

— Считайте, что это так, монсеньор, и верьте мне: жертва во имя долга покажется вам не столь мучительной.

— Но если вы меня любите, если вы будете огорчаться так же, как я, вы будете глубоко страдать. Что останется вам в жизни?

— Милосердие, монсеньор, это восхитительное чувство, которое вы сумели пробудить в моем сердце... чувство это до сих пор заставляло меня забывать многие горести, и я обязана ему за многие сладостные утешения.

— Помилуйте, послушайте меня. Предположим, я женюсь на ней, принеся себя в жертву, разве я смогу жить подле этой женщины, которая внушает мне отвращение и презрение? Нет, нет, мы навсегда разъединены, никогда она не встретит мою дочь. Значит, Мария... лишится нежной матери.

— Ей останется нежный отец. После вашего брака она станет законной дочерью владетельного князя Европы, и, как вы уже говорили, ее положение будет таким же блестящим, каким мрачным оно было в прошлом.

— Вы безжалостны... А я так несчастлив!

— Смеете ли вы так говорить... вы, столь возвышенный, столь справедливый, столь благородно понимающий значение долга, преданности, самоотречения. Только что до совершившегося чуда, когда вы оплакивали смерть своей дочери душераздирающими рыданиями, если бы вам тогда предложили: произнесите ваше желание, одно-единственное, и оно будет исполнено, вы бы тогда воскликнули: моя дочь... О, моя дочь... да будет она жива! Это чудо свершилось, вам возвращена дочь... а вы считаете себя несчастным. О монсеньор, только бы Лилия-Мария не услышала ваши слова!

— Вы правы, — заметил Родольф после долгого молчания, — столько счастья, ниспосланного с небес... я его не заслужил... я исполню свой долг. Я не раскаиваюсь в своем колебании, ему я обязан тем, что оно раскрыло предо мной величие вашей души.

— Это вы возвеличили и возвысили мою душу. Все мною совершенные деяния славят вас так же, как все мои хорошие мысли внушены вами. Мужайтесь, как только Мария соберется с силами, совершите с ней путешествие. Приехав в Германию, в тихую и спокойную страну, она совершенно переродится, и прошлое покажется ей лишь печальным забытым сном.

— А как же вы, вы?

— Я... Теперь могу вам сказать искренне, потому что всегда думаю об этом с радостью и гордостью: моя любовь к вам будет ангелом-хранителем, якорем спасения, превратится в добродетель, станет олицетворением будущего. Все, что я буду делать хорошего, будет, совершено по любви и будет обогащать ее. Каждый день я буду писать вам, простите меня за это единственное требование, которое я себе разрешаю. Вы, монсеньор, будете мне иногда отвечать... сообщать новости о той, которую я однажды назвала своей дочерью, — произнесла Клеманс, не в силах сдержать слезы, — я сохраню ее в своем сердце; с годами, когда мы будем иметь право открыто признаться в святом чувстве, которое нас связывало... тогда, я вам клянусь именем вашей дочери, если вы пожелаете, я перееду в Германию, в тот же город, где будете жить и вы, чтоб нам больше не расставаться и прожить жизнь, хоть и не исполненную страстной любви, но, во всяком случае, прожить честно, достойно.

— Монсеньор, — воскликнул Мэрф, входя в комнату, — ниспосланная вам богом дочь пришла в чувство. Ее первым словом было: мой отец!.. Она хочет вас видеть...

Вскоре г-жа д'Арвиль покинула особняк принца, а он поспешно отправился к графине Мак-Грегор в сопровождении Мэрфа, барона Грауна и адъютанта.

После того как Родольф сообщил Саре Мак-Грегор о гибели Лилии-Марии, она, подавленная этой новостью, которая разрушала все ее надежды, измученная поздним раскаянием, стала жертвой нервного потрясения и страшного бреда. Ее едва зарубцевавшаяся рана открылась, графиня потеряла сознание; подобное состояние продолжалось длительное время, и окружающие подумали, что наступает смерть. Однако, обладая сильной натурой, она перенесла жестокий приступ; луч жизни снова оживил ее.

Сидя в кресле, Сара, погруженная в удручающие размышления, казалось, сожалела о смерти, которая только что ей угрожала.

Внезапно в комнату графини вошел Томас Сейтон, с трудом сдерживая глубокое волнение; жестом он приказал двум служанкам Сары удалиться; она едва заметила присутствие брата.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Все так же... чувствую сильную слабость... и временами мучительное удушье... Почему бог не взял меня из этого мира во время последнего приступа.

— Сара, — помолчав, продолжал – Томас Сейтон, — вы теперь находитесь между жизнью и смертью... Сильное волнение могло бы вас погубить... но оно могло бы и спасти вас.

— Я не испытываю теперь никаких волнений, дорогой брат.

— Быть может...

— Я с равнодушием отнеслась бы к смерти Родольфа... призрак моей утонувшей дочери... по моей вине... здесь... постоянно здесь... предо мною... Это не волнение... а непрестанное угрызение совести. Во мне заговорило чувство матери после гибели дочери.