Антон Дубинин - Катарское сокровище

Мог ли Аймер подумать в те блаженные Аженские годы, что однажды его собственное лицо станет для него горше проклятья… Однако так случилось на третий год его жизни в Ордене Проповедников, когда прежние радости и ценности обратились в незначащие тени, осыпались, как краска с повапленного гроба — и Аймер ясно увидел омерзительную мертвую сущность того, что некогда полагал жизнью. Став молодым монахом, Аймер по существу своему был уже полностью готов к проповеди: по Уставу брата можно отправлять в проповедническую миссию не раньше, чем тот проведет три года в изучении богословия, а Аймер к моменту поступления свои пять-шесть лет уже набрал в Италии и в Ажене. Однако Гальярд считал, что сперва новому брату стоит научиться в полном смысле слова быть доминиканцем, и только потом начинать нести слово Божие. Лишь через три года он позволил нетерпеливому Аймеру проповедовать — сначала братьям, потом для прихожан Жакобена, и наконец — первое самостоятельное назначение, считай, новый день рождения. Провинциал брат Жерар без малейшего труда утвердил Аймерову кандидатуру — тот хотя и изменился сердцем, однако не разучился всегда всем нравиться. Проповеди для первой миссии, пришедшейся на пасхальное время, Аймер написал по две на чтение каждого дня — на всякий случай по две, вдруг да придется дважды в день проповедовать; он ужасно старался, украшал их по новой проповеднической моде веселыми байками и примерами — exempla , чтобы удержать внимание слушателей, порой заставляя их засмеяться или напротив же — грустно призадуматься. Гальярд выбрал для него два довольно обширных прихода в Тулузене, окормляемых одним-единственным не особо радивым кюре. Итак, Аймер вышел на проповедь солнечным апрелем, который казался ему исполнением всех чаяний и упований; в красноречии он превзошел самого себя, на его проповеди собирались люди даже из соседних селений, в приходской церкви народ толпился до самого вечера, потому что Аймер не только служил и проповедовал — он подолгу слушал исповеди, давал советы, попросту говорил с людьми о Небесах и о спасении, и чувствовал себя совершенно счастливым человеком, делателем жатвы , «добрым и верным рабом» из притчи. Единственным, кто не полюбил Аймера среди его новых знакомцев, оставался местный кюре, у которого доминиканцы невольно отбивали хлеб; поэтому не кто иной как кюре весьма возрадовался, когда разразился скандал.

Аймер, поглощенный собственным счастьем, и не заметил, с какой стороны подкрадывается опасность — до того самого дня, седьмого по счету, когда пришедшая к нему на исповедь молодка в уединении ризницы призналась ему в пламенной любви к священнику. «К вам, отец», — внезапно исполняясь слезами, сообщила она — и пользуясь удобством коленопреклоненной позы, ухватилась за бедного Аймера так, что подняться и удрать было невозможно, не отцепив прежде от себя ее настойчивых рук. Конечно, ему удалось и освободиться, и пристыдить поклонницу, но слов отпущения над ней так и не прозвучало, и по выходе из ризницы уши монаха горели ничуть не меньше, чем щеки неудачливой покаянницы. Аймер наивно предполагал, что с тех пор как он изменился, мир тоже изменился по отношению к нему, и подобное приключение его больно ранило и весьма огорчило. Однако дело не ограничилось тем, что на следующий день он боялся слушать исповеди женщин и проповедовал хуже, чем обычно, потому что в каждой покрытой платком голове ему чудилась давешняя селянка. Считай, вся деревня после мессы свидетельствовала возмутительной сцене: жена башмачника Алазайса Форет на пороге церкви подралась с собственным мужем, оглашая воздух весьма не пасхальными проклятьями.

— Грязный мужик, бастард проклятый, да как ты смеешь не пускать меня к исповеди? — вопила несчастная супруга, выдирая свою косу из мужниных рук. — Смотрите все, христиане, смотрите, люди добрые — этот сарацин вонючий, еретик недорезанный меня из церкви Божьей волоком тащит!

— Шлюха ты поганая, свинья чертова, ты и в церковь блудить бегаешь! — не уступал любящий башмачник. — Нет, люди добрые, вы меня послушайте — знаем мы твою исповедь, в уголку с молодым-то красавчиком! К нашему попу небось раз в год не затащишь — а понаедут новые, смазливые, так сразу слетаетесь, бабы распутные, будто у него тут медом намазано!

Брат Аймер, под которым словно бы зашаталась деревянная кафедра, тщетно пытался успокоить расходившуюся чету. Плохо ему было несказанно, и перед кюре, поспешившим призвать его к себе за объяснениями, он стоял как оплеванный, хотя вроде и не был ни в чем виноват. Оскорбленный в супружеских чувствах башмачник Андре Форет пожаловался кюре на пришлых священников, развращающих законных жен поселян; кюре не замедлил донести историю скандала до слуха епископа, и по возвращении Аймера ждало продолжение позора: пренеприятный разговор в архипастырской канцелярии. Епископ Тулузский Раймон дю Фога сам был доминиканцем, кроме того, хорошо знал местного кюре, потому подобные новости о своих братьях-проповедниках воспринимал без обычного для секулярного клира оттенка злорадства. Он попросту вызвал к себе для братской беседы Аймера с социем , а заодно и брата Гальярда, зачитал им яростную жалобу приходского священника и попросил объяснить, что же на самом деле произошло. Аймеру пришлось заново пережить стыд и срам, в подробностях объясняя, почему именно он не слишком виноват. Брат-соций подтвердил, что поведение Аймера в миссии было безупречным, разве что тот позволял себе слишком близко сходиться с людьми, чем невольно — невольно, видит Бог! — мог ввести бедную женщину в искушение. Отец Гальярд, в свою очередь, поручился за Аймера как за человека целомудренного, достойного доверия и преданного делу проповеди. Аймер на протяжении сего невольного судилища страстно желал провалиться сквозь землю, а еще лучше — никогда не рождаться на свет. Владыка Раймон выслушал всех, понимающе покивал, сунул донос в какую-то папочку с глаз долой. Предложил собратьям по ордену вина и оливок. Дружески сказал Гальярду: мол, все понятно, обычные мелкие интриги местного клира, однако мы должны уважать их право проповеди, почему уставом и запрещено проповедовать там, где местный кюре не желает и ненадолго уступать своей кафедры. Еще скажу вам не как епископ, но как брат во святом Доминике, улыбался пожилой отец Раймон, сочувственно взглядывая на пунцового от позора Аймера. Скажу, что плотская красота не всегда способствует успешной проповеди, более того — часто бывает помехой. А этот молодой брат, несомненно, слишком красив для монаха, так что я на вашем месте, отец приор, старался бы пореже отпускать его в миссии.