Антон Дубинин - Катарское сокровище

Sacrificium Deo — spiritus contribulatus … Сокрушен ли дух твой воистину, негодный монах и дурной инквизитор? Как можно, бичуясь за грехи еретиков, за несчастного спившегося священника — размышлять о самом себе, просить Господа о том, чтобы он только дал вспомнить ? Отец Доминик, скажем, в Сеговии каждую ночь пятнал пол пещеры своей покаянной кровью, приносимой за грешников. В слезах восклицал, как подслушали любопытные ученики: «Господи мой, милосердие вечное, что же станется с грешниками?» Он-то, белый, как лилия, прямой, как меч войсководителя, не совершивший ни одного смертного греха от чрева матери и до ложа вечности, не о своей нищете молил и плакал, но в самом деле радел о спасении других… С глубоким отвращением к себе брат Гальярд наконец поднялся, часто дыша. Как старший, стукнул легонько в стену, стуком обозначая полное окончание дня. Плоть стала слаба — слезы выступали не только от беды нераскаянных братьев, но от обычной плотской боли. Аймер, бледный и какой-то подозрительный, смотрел на наставника едва ли не сочувственно. Так и надо, получи, брат-гордец, заслуженное унижение: в его глазах ты — не иначе как больной старик. Сказать бы ему что-нибудь обнадеживающее — да поздно: после комплетория правило молчания до самой утрени вступало в силу. Не глядя на Аймера, Гальярд замотал тряпицей обе «дисциплины», снял пыльные сандалии и скапулир — больше снимать ничего не полагалось по уставу — и лег лицом к стене. Я дурной и недостойный священник, брат. Вы совершенно правы , сказал этот Джулиан… и немедля заплакал. Взрослый мужчина, тридцати с лишним лет, заплакал навзрыд. Священник, не раз подходивший к алтарю Божию…

Снилось брату Гальярду, что он забыл что-то важное и никак не может вспомнить.

Проповедь брат Гальярд подготовил на чтение из Иезекииля: « Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух; и зачем вам умирать, Дом Израилев? Ибо Я не хочу смерти умирающего, говорит Господь Бог; но обратитесь, и живите! » Во время собственной проповеди он использовал наконец возможность надолго повернуться к пастве лицом. Неизвестно, когда в этой церкви еще в ближайшее время сойдется столько народу, и собиралось ли столько до сих пор: вся деревня здесь, не иначе. Некоторые женщины и маленьких детей принесли с собой — должно быть, те, кому не с кем было малышей оставить. Так что из разных углов порой повякивали младенцы и шикали на них боязливые мамаши. Брат Гальярд не обольщался и не приписывал такую посещаемость мессы своей славе проповедника: он прекрасно понимал, что более половины, если не все, собрались посмотреть на инквизитора и попробовать угадать, чего от него можно ожидать и чего именно бояться. Что же, инквизитор занимался теперь тем же самым — «различением духов» по мере слабых своих сил. Жаль, зрение его было не таким острым, как когда-то; но все равно глаз хватало, чтобы разглядеть выражения людских лиц где-то до средних скамей храма. Лица разные, как и подобает. Преобладающее выражение — страх, настороженность, страх. Это печально, но довольно обычно, иного он и не ждал. Одну из передних скамей занимало семейство байля Пейре, с самим байлем во главе; многочисленные Каваэры обоих полов и всяческого возраста сидели смирно, слушали внимательно. Остроносенькая женщина слева от байля — должно быть, супруга — одна из всех то и дело тревожно оглядывалась, как курица, считающая свой выводок в страхе, не утащил ли ястреб цыплока-другого. Остальные, вплоть до самой маленькой в семействе — девочки лет семи — почти и не шевелились, нарочито глядя перед собой одинаковыми темными глазами: вот, мол, честные люди, которым не о чем волноваться. Когда где-то у выхода заплакал на руках матери мелкий ребенок, байлева девочка тоже горестно скривила рот и насупилась, но мать (или бабушка?) толкнула ее в бок, и та не издала ни звука.

Брат Гальярд отметил взглядом носатого всклокоченного старика, того самого, которого Аймер вчера принял за торговца. Гальярд уже знал, что тот на самом деле служит в приходе ризничим и одновременно звонарем; вид у звонаря был совершенно сумасшедший. Он как-то невпопад усмехался и качал головой, будто про себя ведя длинное прение с проповедником; то вдруг замирал, выпучив глаза, как филин, и начинал тихонько раскачиваться на лавке взад-вперед. Не ускользнуло от внимания опытного священника, что на старика притом никто не шикнул — даже непосредственные его соседи по скамье, которым он явственно мешал смотреть и слушать. Те скорее вытягивали шеи, морщились, напрягая слух — но ни разу не сказали ему ни слова.

Виднелись и еще знакомые или же просто заметные лица — рыцарь Арнаут, с горделиво скрещенными на груди руками, длинный, как оглобля — когда все вставали, голова его торчала едва ли не выше всех. Дородная пожилая тетка в окружении нескольких мужчин, смотревшая весьма независимо и одетая красиво — пожалуй, слишком красиво для своего возраста: в двухцветную «камленовую» накидку с меховой опушкой. Мужичонка с черными тонкими усиками, худой и вертлявый, постоянно шептавшийся со всеми вокруг, несмотря даже на очевидное нежелание собеседников уделять ему внимание. Крепкий парень вида спокойного, даже чрезмерно равнодушного, всю проповедь игравший своей широкополой шляпой; судя по шляпе и по остальной одежде — небогатый пастух. Прелестная юная женщина с лицом настолько перепуганным, будто вот-вот расплачется… И еще пара лиц, особенно запомнившихся — стоявшие рядом в проходе, близко к амвону, мужчина и юноша, должно быть, родня. Мужчина с удивительно квадратным из-за широких скул лицом, не то с короткой бородой, не то с длинной щетиной; и из черной щетинистой поросли то и дело сверкала ослепительная белозубая улыбка. Будто ему не проповедь о покаянии читали, а веселые пикардийские байки рассказывали. Рядом с ним, таким широкоплечим, юноша казался тонким, как тростинка; совсем молоденький, лет пятнадцати, не больше, со спутанными русыми волосами, падавшими на глаза, так что ему приходилось то и дело встряхивать головой. И когда глаза его выглядывали из-под русых зарослей, брата Гальярда всякий раз поражало их отчаянное выражение. Не то страх. Не то просто голод. Не то — на самом деле круглые тени глазниц делали его лицо таким смятенным. Однако даже когда брат Гальярд смотрел совсем в другую сторону, стараясь охватить всю свою паству, он чувствовал на себе горячий взгляд юноши. Этот парень придет к нам одним из первых, думал Гальярд, стараясь не смущать его собственным прямым взглядом. Придет непременно. Вот только с чем он придет — пока сказать нельзя…