Даниил Мордовцев - Авантюристы

— Поехала я с Марьей Дмитриевной венчаться, — начала подсудимая храбро.

— Вот как! — озадачил ее "старикашка с табачным носом". — А нам облыжно донесли, что она якобы хотела венчаться с Вульфом, что за него хотела выйти замуж, а не за вас… Вот так новость!

Дуня не выдержала и рассмеялась совсем по-детски. Засмеялись и строгие судьи.

— Ну-с, это любопытно, — продолжал "табачный нос", — поехали вы венчаться…

— Не я, а Марья Дмитриевна… а меня нарядили сержантом, — оправдывалась Дуня.

— Для чего же-с? Ради машкараду?

— Нет… чтобы быть мне при брачном обыске расписчиком.

— И вы были-с?

— Нет, батюшка не захотел.

— И хорошо сделал. Ну-с?

— А нас взяли в тюрьму понапрасну… Это для меня поношение и бесчестие…

— Ничего, милая девочка, до свадьбы заживет… Все-с?

— Все…

— Немного же… И то правда: хорошенького понемножку… Идите же, милая девочка, с Богом; вас с подругой отвезут домой в карете… Прощайте!

— Прощайте-с! — и юный сержант скрылся за дверь.

— Сущие ребята, — улыбнулся первоприсутствующий, — попались, как кур во щи… В таком духе о них и донесение следует изготовить государыне императрице. А всему причиной эта баба, Ляпуниха, глупа, как карандаш, что ни вели, то и нацарапает, а какую кашу заварила! А об государыне-то что ляпнула, заметили?

— Как не заметить! Еще бы!

— Ох, глупость, глупость! Не на китах, а на ней земля стоит…

Угрюмый осенний день навис над Петербургом. Тяжелые сплошные облака обложили все небо. Беспрерывный дождь вот уже второй день хлещет, а западный ветер, свистя и завывая, гонит со взморья тучу за тучей, словно бы земля срывалась с основания, а опрокинувшееся море разверзало все свои водные хляби и заливало бедную землю. С крепости то и дело слышались пушечные выстрелы. Нева поднялась, вздулась и катила свои свинцовые воды назад, вспять от моря. По этой вспухшей поверхности реки беспомощно трепались суда, лодки, барки с дровами и сеном, разбиваемые одна о другую и выбрасываемые на набережную. Выбившиеся из сил люди, мокрые, иззябшие, метались по палубам, мостам и набережным, не зная, за что ухватиться, что спасать, где спрятаться. Подвалы залиты водой, торцовые мостовые вспучились, а ветер и дождь не унимаются, огромные валы по Неве так и ходят.

Императрица стояла у окна и задумчиво смотрела на бушующую Неву, на быстро несущиеся от взморья тучи, на беспомощно мечущихся людей. Она была одна в своем кабинете.

— Нелегко бедным людям жить на свете… А мы вот здесь в тепле, в холе и воле…

Она отошла от окна и приблизилась к столу, чтобы работать, но потом снова задумалась.

Почему-то в это угрюмое осеннее утро у нее из головы не выходил образ того человека, которого за то только, что он написал не понравившуюся ей книгу, ее сенат присудил к смертной казни.

— К смерти! Неужели сенат сделал это из угодливости мне?.. Да, это несомненно, это чтоб мне угодить…

Она почувствовала, как краска разом залила ее щеки.

— Как же господа сенаторы дурно обо мне думают!

И краска все сильнее и сильнее заливала ее полное, старчески уже обвисавшее лицо.

— Хорошо, что я заменила смертную казнь ссылкой в Сибирь… И то жестоко… Стара стала, оттого.

Она снова подошла к окну. Ветер продолжал завывать порывами, и дождь хлестал косыми полосами в стекла.

— Нет! — она улыбнулась. — Это сенаторы испугались за свою шкуру, вот что!.. Недаром эпиграфом своей вредной книге он поставил:

Тихий шорох толстой портьеры заставил ее обернуться.

— А! Это ты, Платон.

В кабинет, неслышно ступая по мягким коврам, вошел молодой человек в генерал-адъютантском мундире, красивый, ловкий, широкоплечий, с прекрасными черными женственно-мягкими глазами. Это был Платон Зубов.

— Что, приняты меры для безопасности столицы? — спросила она с прояснившимся лицом.

— Приняты, государыня. Сейчас приезжал Архаров доложить, что ветер падает и Нева пошла на убыль.

— Ну, слава Богу… А то у меня все сердце переболело за бедных людей, шутка ли!

Она подошла к своему любимцу и, положив руку на плечо, взглянула ему в глаза.

— Скажи, Платон, откровенно: не слишком ли я жестоко поступила, сослав автора этой книги в Сибирь? — спросила она, указывая на лежавшую на столе книгу.

— Нет, государыня, совсем не жестоко, а больше чем милостиво, — отвечал Зубов, — ведь сенат присудил его к смертной казни.

— Так-то так, мой друг, — ласково сказала императрица, — а знаешь, что писал по этому поводу граф Воронцов, Семен?

— Не слыхал, государыня.

— А то, что "если-де за книгу такое наказание, то что же должно быть за явный бунт?"

— Его, государыня, лорды там, в Лондоне, избаловали, Питты да Гранвили, оттого он и вольнодумничает, — улыбнулся Зубов.

— Ты прав, Платон: легко ему оттуда так писать… За явный бунт! Да Радищев хуже бунтовщика, хуже Пугачева! Он хвалит Франклина как начинщика и себя таким же представляет! [20] Note20 "Дневник Храповицкого", стр. 340 (подлинные слова Екатерины). (Авт.).

— Я помню, государыня, я читал его книгу — превредная!

Императрица положила руку на книгу.

— Тут рассевание заразы французской! Отвращение от начальства!.. Автор — мартинист! [21] Note21 "Дневник Храповицкого", стр. 338. (Авт.).

— Да, государыня, он действительно стоил казни.

— А не забудь, мой друг! — волновалась императрица. — Когда я приказывала рассмотреть его дело в совете, чтоб не быть пристрастною, я велела объявить, дабы не уважали до меня касающееся, понеже я то презираю! Но, мой друг, j'aime a dire avec Racine:

[23] Note23 * Там же, стр. 344. "Я люблю повторять за Расином: тот, кто ставит преграду бешенству волн, сумеет остановить и заговор злых людей. Подчиняясь святой воле Господа Бога, я боюсь Его и другого страха не знаю". (Авт.).

Зубов молчал. Он видел, что государыня взволнована, и не знал, как отвлечь ее от мрачных мыслей, которым она в последнее время все чаще и чаще предавалась. Поэтому он обрадовался, когда за портьерой услыхал голос Льва Нарышкина, который говорил:

— Ну, Захарушка, говори: слава Богу!

— Что, батюшка, Лев Александрович! — слышался голос Захара. — Али вода убывает?

— Убывает, Захарушка, убывает.

— Да вы, батюшка, мокрехоньки!

— Еще бы! Ведь поросят своих спасал.

Екатерина улыбнулась. Она уж догадалась, что Левушка выдумал какую-нибудь проказу, чтоб отвлечь ее от хандры, чаще и чаще посещавшей стареющую императрицу.

Из-за портьеры показался Нарышкин. Он был действительно промочен дождем. С парика его скатывались капли.