Тамара Лихоталь - Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

Поначалу новгородцы утешали себя:

«Ничего, скоро всё изменится. И дружина, говорят, у князя сильная, и ополченцев наших сколько пошло, новгородских молодцев, буйных голов. Непременно разобьют они суздальцев. И тогда потечет широкой рекой в город дешевый хлеб, и скот пригонят, и пленных. И заживет Господин Великий Новгород богато, как никогда! А пока надо терпеть».

И терпели. Благо, лето было щедро на огородную овощ. Можно напарить репы или брюквы-калики и набить животы. Можно похлебать щец — вода и капуста. Хлебая, посмеивались:

«Хоть пустые, да зато горячие! Чем не еда? Потерпим! Дождемся! Зато потом…»

Во всех церквах, сколько было их в городе, молились богу и всем святым, чтоб даровали они победу новгородцам над суздальцами. Не скупясь, из последнего ставили покупные толстенные свечи и Георгию-воину, и Николаю, покровителю странников и плавателей, и Параскеве, которая дважды пятница — хоть по-гречески, хоть по-русски. Чадили в духоте церквей и храмов, оплывали восковыми слезами свечи, а желанная победа все не приходила.

Видно, и суздальцы тоже молились, да еще поусердней. Ушли в поход новгородцы и застряли где-то в заволочных землях. А в Новгороде было голодно. Цены взлетели, будто пустая чаша весов — и на хлеб, и на горох, и на молоко, а о мясе и говорить нечего. Сидя на пареной репе, дожидаться победы становилось всё тяжелей.

На длинной Епископской, или Пискуплей, как называли её новгородцы, улице, которая вела от главных ворот к Софии, по обеим сторонам дороги сидели нищие. Они сидели здесь и рано утром, и днём, и вечером, сидели и в погожие дни, и тогда, когда стучал по деревянным настилам мостовой затяжной осенний дождь. Будто закоченев, глядели куда-то вдаль пустыми застылыми глазами. Их было столько, что неподвижные их тела, казалось, образовали вдоль дороги странный чёрный частокол. И на этой нарядной улице, и возле церковной паперти и раньше толпились калеки, обиженные умом, и прочие убогие, ожидая милостыни от направляющихся в Софию богомольцев. Но сейчас здесь проводили день за днем не какие-нибудь обездоленные богом отщепенцы, не сироты, не имеющие пристанища. Это были новгородские жители с опухшими от голода лицами, с высохшими от голода детьми. Но и те, кто шел мимо них по дороге, тоже были голодны и не могли ничего подать просящим.

Однажды в канцелярию посадника на Ярославовом дворище влетел детина — на лбу шишак, рубаха разодрана. Заорал:

— Чернь взбунтовалась! Разбивают боярские терема и купецкие лавки!

Посадника на тот час не было, но боярин Ставр, оставленный в помощь посаднику для обороны города, быстро собрал свою сотню. Цыкнув на детину, спросил только:

— Где?

И вот уже по бревенчатым мостовым загрохотали копыта конной сотни городского полка. Домов-теремов никто не трогал. Это детина наплёл с испугу. А вот амбар на подворье боярина Ратибора его же холопы — посбивали замки, выломали двери, а потом и вовсе разнесли. И уличане набежали. Тащили зерно. Кто — мешок, кто — ведро, кто за пазуху насыпал, кто в подоле унёс. И даже когда налетела Ставрова конница, топтала смутьянов, ползали под копытами, сгребая с кровавой земли просыпавшиеся зерна.

— Тати! Разбойники! Грабители! Вот воротится боярин — со всех вас спросит за свое добро! — кричал Ратиборов управитель. — Да и боярина ждать нечего! Казнить их лютой смертью не медля!

В гневе забыл управитель, что это только ночью пойманного на воровстве можно убить на месте, не приняв на себя вины. А среди бела дня, да при народе — хватай и тащи в суд. Впрочем, нынче тащить было некуда — ни схваченных на Ратиборовом дворе, ни в других местах, где вот так же поразбивали амбары с зерном или лавки, торгующие мукой. Боярин Ставр и сам считал, что надо примерно наказать виновных, чтобы прочим неповадно было воровать. К тому же он тоже подумал о том, о чём кричал управитель. И в самом деле, неладно получается. Ратибор ушел в поход, е тут — разбой. Вернувшись, Ратибор, конечно, постарается прежде всего обвинить своего старого противника Ставра, что не смог сохранить порядок. Поэтому боярин Ставр гневался вдвойне. Суд был скор: кому батогов, сколько вынесет, кого в холопы навечно, с женой и детьми, кого в Волхов.

Стояли в угрюмом безмолвии — и те, чья решалась судьба, и те, кто мог оказаться на их месте. Только всхлипывали женки да еще раздался голос:

— Одни умирают с голоду, а у других полны закрома! И ты, боярин, считаешь свой суд правым?

Боярин Ставр поднял голову:

— Это ещё кто там? Сыскать его!

— Меня не надобно искать. Я не прячусь и не бегу. — Из толпы выступил простолюдин. Одет чисто, глядит дерзко, сказал — будто камень кинул.

— Ты кто такой? Тоже воровал? — закричал боярин Ставр.

— Нет, не воровал! — отвечал баламут все так же дерзостно. — А вот ты, боярин, не с тех взыскиваешь, на ком вина!

— Да ты смутьян — вот ты кто! Ежели сам не воровал, то других подстрекал. А зачинщику первый кнут! Взять его, — приказал боярин Ставр.

Может, и в самом деле отведал бы кнута зодчий Твердислав или того хуже — полетел бы с моста в зимний Волхов. Но не успел еще закончиться этот суд, как посаднику Добрыне, только воротившемуся домой после обхода укреплений и собиравшемуся сесть за стол, доверенный челядинец доложил, что его спрашивает старик чужеземец.

— Какой ещё чужеземец? — удивился Добрыня.

— Должно, грек, — отвечал слуга. — Дело, говорит, безотлагательное.

— Ладно, пусть войдёт, — велел Добрыня.

Вошёл старичок — сухощавый, с седыми волосами и не по возрасту живым, пристальным взглядом. Добрыня узнал известного зодчего, который по приглашению Новгорода приехал из Византии, да так и остался, полюбив вольный город. Он не раз приходил к посаднику по разным делам градостроительства. Но сейчас он пришёл просить посадника помиловать его ученика Твердислава, схваченного вместе со взбунтовавшейся чернью.

В эту зиму одно оставалось — терпеть. Думали: только бы выжить, дождаться ушедших в поход мужей, братьев, отцов.

Они вернулись, но не так, как о том мечталось новгородцам. Часовые на крепостных башнях, завидев вдали войско, подали сигнал. Ещё было неведомо, свои ли это идут или нагрянул кто-нибудь чужой. Посадник Добрыня распорядился запереть городские ворота. Ополченцы из оставшихся в Новгороде мужчин, в большинстве своём уже немолодые или немощные, не имеющие опыта в воинском деле, все же были полны решимости защищать город. Женщины жгли костры, грели в котлах воду и смолу. Пусть все будет наготове, ежели враг станет брать приступом стены. Но ещё не успела вскипеть вода, не успела растаять смола, со сторожевых башен послышались радостные крики. Возвращались свои.

Уже узнали ехавшего во главе дружины князя и кое-кого из известных в городе мужей. Ворота распахнули настежь. Мужчины, женщины, дети с радостными криками бежали по улицам к восточному валу, откуда в город входила дружина. Но так же, как преждевременной была тревога, преждевременной оказалась теперь и радость. Вернулись новгородцы не с победой. В Югорской земле пришлось им встретиться со сводной дружиной суздальцев и ростовчан. Многие полегли в дальнем краю, порубанные мечами, многие погибли от ран, замёрзли в снегу. Мало того что было разгромлено новгородское войско, враг преследовал по пятам разрозненные разбитые полки — и там, в чужих землях, и здесь, уже на их земле. Бросив на произвол судьбы раненых и отставших, бросив ополченцев, которые большей частью двигались пеши, князь с конной дружиной ушёл вперёд, чтобы хоть немного оторваться от преследователей, успеть укрыться за крепостными стенами. Вот какое сообщение в глубоком молчании выслушали посадник и собравшиеся на вечевой площади думные бояре от князя, который, сойдя с коня, успел только откинуть воинский шлем с высоким шишаком и снять тяжёлую кольчугу и стоял перед ними в потрёпанной грязной одежде. Кто-то из вечников, голосовавших в своё время против похода, было закричал бранные слова понуро стоявшему князю, но посадиик Добрыня прервал его. Сейчас было не время для споров.