Тамара Лихоталь - Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

Там, где лес встречается со степью, на широком раздолье весенней воды, по княжьему велению спешно ставили мал нов город — крепость крепкую.

Белесо кудрявились на высоких крутых берегах дымы. Печи, выдолбленные во лбу горы, неугасимо мерцали в ночи.

Гора сторожко глядела во тьму тысячью глаз. Искусные мастера днем и ночью калили в печах краснобокий кирпич. Едва успев остыть, он шел в дело — в кладку, в основу стены.

Глину таскали снизу. Провальной ямой все шире разевала рот гора. Скалилась раздробленными каменными зубами. Будто облизываясь, высовывала рыжий растоптанный язык. Лошади слепо водили запорошенными глазами. Их исполосованные спины были покрыты белой от камня и ржавой от глины пылью, будто чепраками.

Город кишел пародом, как развороченный муравейник.

Ещё совсем недавно жители здешних разбросанных по берегам сел, идя за плугом, с опаской поглядывали вокруг. И если угадывали вдали черное летучее облако, бросали и пашню, и плуг, и дом и, подхватив детей, бежали в леса. Пропадай оно пропадом все! Только бы ноги унести! Степняки! Кривоногие, длиннорукие, с ором звериным налетят нежданно, разграбят и сожгут дома, перебьют народ. Низкорослые косматые их кони вытопчут копытами поля. Сами степняки хлеба не сеют, домов не строят. Так и живут — сегодня тут, а завтра там. Кочуют, гоня по степи свои стада, и возят за собой свои кибитки с женами и детьми. Несметная сила их бродит ныне вблизи.

Вот и приходится отступать, уходить все дальше в леса. Скоро и вовсе нигде не будет житья русскому человеку. Потому и решил киевский князь Владимир кликнуть клич.

И откликнулись. Кого тут только нет!

Раньше звались по своим племенам: поляне — те, что на поле, древляне — те, что в лесу, дреговичи и кривичи — те, что в дреге болотной и в криви — топи, уличи — что в самом углу, радимичи и вятичи — что ведут свои роды от пришлых братьев Радима и Вятки и иные прочие. Теперь же вот сошлись воедино и стали все вместе — Русью.

Идёт большая работа, тяжкая военная страда. Далеко по окрестным лесам дробится стук топора. С треском валятся необхватные вековые дубы. Все выше поднимаются крепостные стены со сторожевыми башнями и крепкими воротами, все дальше, на версты тянутая с каждым днем. Этой стеной Русь отгораживается от степи. Здесь и там, за стенами, встают города. А в них — пограничные заставы. Народ подобрался молодой, крепкий. Потому называют заставы богатырскими. Днем и ночью стоят в дозоре воины. Оберегают родную землю от поганых степняков.

«Поганые» — может, не очень хорошим покажется вам это слово. Но ведь никто никогда не называл по-доброму своих заклятых врагов. Впрочем, сначала слово «поганый» не было ни таким обидным, ни ругательным. Оно означало по-латыни «деревенский». Потом так в противоположность христианам стали называть язычников. Слово все больше приобретало презрительный и оскорбительный смысл. На Руси так стали называть кочевников-степняков. У Руси со степью шла долгая тяжкая война. Накатными волнами на Русскую землю набегали степные кочевые племена, будто неведомые злые силы приносили их из степных глубин. Сначала печенеги, потом — половцы, потом — татаро-монголы…

Вот и приходилось русским храбрам нести нелегкую сторожевую службу. Об этом и пойдет сейчас наш рассказ.

Может быть, у вас возникнет недоумение: «Как же так — печенеги… половцы… татаро-монголы… Сколько же это лет прошло, сколько зим миновало?» Не сомневайтесь. Мы ведь говорили о том, что богатырский век нельзя мерить обычными мерками. Народ в своих былинах отвел богатырям почти три века — от времен создания Киевского государства до татаро-монгольского нашествия. Время как бы спрессовалось, чтобы вместиться в необъятную жизнь богатырей. С востока наступали на Русь степные кочевники. Вели против Русского государства интриги и войны западные державы. А храбры… Надо было — сберегали родную землю от печенегов. Пришли половцы — воюют с ними. В грозное лето хлынут на Русь полчища нового врага — коварного собаки Чингиса, и снова станут они заслоном и будут стоять насмерть. Потому и называли их на Руси храбрами. А такое, казалось бы, привычное и близкое нам слово «богатырь» пришло в русский язык позднее, уже после монгольского нашествия, и прочно поселялось в нем, став тоже понятным и родным.

А сейчас ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА нашей книги «НА БОГАТЫРСКОЙ ЗАСТАВЕ».

Солнце всплывало поплавком.

Туман опадал, как парус.

Вернулся в крепость ночной дозор. Въехал по гулким мосткам, перекинутым через ров в боковые ворота. Дубовые створки запахнулись за последним всадником.

Спешились. Расседлали коней. Хромой старик — бритая с чубом голова, как ходили при Святославе, — ждёт уже их, мешает в котле варево.

Хорошо! Солнце светит, ветерок обдувает. Можно снять кольчугу, скинуть шлем. Растянись на земле, на траве-мураве. Ладонь — под головой, другой — прикройся. Спи. Пока будешь сны смотреть — и похлебка сварится. Не хочешь спать — так посиди или делом каким займись.

Бывший плотник из Новгорода Ждан от нечего делать точит топориком балясины — завитушки по дереву, которыми новгородцы украшают окошки и крылечки. А так как подходящих домов тут пока не строят, раздает свои безделки чумазым, голопузым ребятишкам работных людей. Рядом Муромец Илья расстелил на траве стиранную рубаху. Достал иголку, вдел в ушко нитку, откусив её крепкими зубами. Почесал в затылке. Игла не копье. Ею потрудней тыкать. Того и гляди перст наколешь.

Илья от матушки родной уехал, жены не сыскал — вот и приходится самому свою рубаху латать. Бывает, и взгрустнется на досуге. Вспомнится родное Карачарово, молодые дубки у избы и даже та самая лавка, где сидел он сиднем столько лет, столько зим. Хорошо ли, худо ли — родное. Вроде и не об чем, а защемит.

Даже Порфинья не узнала бы, наверное, своего Сидня. Белое личико докрасна обожгло солнцем, дочерна обветрило ветрами. Отросла округ борода-чащоба. Только глаза остались Илюшины — синие, ясные.

Так и не доехал тогда Илья до Киева и князя Владимира не повидал. А вот на службу — попал. По дороге услышал на торгу: кличут народ — охотников строить заставы, нести нелегкую пограничную службу. Дали Илюше копье вострое, лук тугой, кожаный колчан с калеными стрелами да еще палицу булатную в придачу. Конь у Илюши и по сей день свойский, тот самый, которого Порфинья сторговала. Жеребенок не прогадал. Его холили, не жалея рук. И он подрос, и тоже вошел в силу, как и его молодой хозяин.