Роберт Льюис Стивенсон - Клад под развалинами Франшарского монастыря

— Ты не должен ни пугаться, ни смущаться несколько странным обхождением моего мужа. Это добрейший человек, но он так умен и так учен, что иногда его трудно бывает понять. Ты скоро привыкнешь к нему, и тогда я уверена, что ты полюбишь его, потому что не полюбить его нельзя, это тебе всякий скажет, кто его знает. А что касается меня, то ты можешь быть уверен, что я постараюсь сделать тебя счастливым и вовсе не буду ни мучить тебя, ни надоедать тебе! Мне думается, что нам следовало бы быть с тобой добрыми друзьями. Я не больно ученая, но я добродушная и доброжелательная женщина — поцелуй меня!

Мальчик поднял к ней голову и подставил ей свое лицо для поцелуя, а она заключила его в свои объятия и заплакала. Она начала говорить с чувством снисхождения, но затем растрогалась сама от своих слов, и в ней заговорила женская нежность.

Доктор, вернувшись, застал их в объятиях друг друга и решил, что в этом была виновата опять его жена. Он уже был готов обрушиться на нее с градом упреков, он даже начал было грозным, наводящим ужас голосом: «Анастази!..» — но она устремила на него полный нежности и умиления взгляд, улыбнулась и подняла кверху палец, призывая его молчать. И он замолчал, удивляясь тому, что здесь могло произойти, а она отвела мальчика в мезонин, где ему было отведено и приготовлено помещение.

Таким образом, водворение приемного сына-конюха благополучно совершилось, и колесо семейной жизни в доме доктора Депрэ продолжало катиться своим порядком, ровно и гладко, как по скатерти. По утрам Жан-Мари добросовестно исполнял свои обязанности конюха, чистил лошадь и мыл, и прибирал экипаж, а затем иногда помогал в домашних работах, а иногда отправлялся гулять с доктором и черпал в его беседах бездну премудрости. По вечерам его знакомили с разными науками и с древними языками. Живя в семье доктора, мальчик сохранял свое странное невозмутимое спокойствие манер и мыслей; он почти ни разу ни в чем не провинился, добросовестно исполнял все, что от него требовали, но в науках он почти не делал успехов, за исключением некоторых предметов, которые были ему по душе, и в общем оставался, несмотря ни на что, как бы чужим в этой семье, быть может, вследствие своей природной замкнутости и постоянной вдумчивости.

Доктор мог служить образцом регулярности и аккуратности: каждый день до обеда он работал над своей большой книгой «Сравнительная фармакопея, или Исторический словарь всех медикаментов», который представлял собою еще разрозненные лоскутки бумаги, скрепленные булавками. В законченном виде этот труд должен был представлять собой множество увесистых томов и совмещать в себе любопытный исторический материал и полезные практические профессиональные сведения. Но доктор имел пристрастие к литературным красотам и живописности описаний и уснащал свою научную книгу то анекдотом, то колоритной бытовой сценкой, то каким-нибудь народным суеверием или моральным наставлением, или же звонким эпитетом, и даже предпочитал все эти детали сухой научной материи. Словом, еще немножко, и он написал бы свою «Фармакопею», если бы это только было возможно, в поэтических стихах, в виде научной поэмы. Статья, озаглавленная «Мумии», была уже давно готова, но сам труд дальше буквы «А» не подвинулся. Эта статья была чрезвычайно подробная, обширная, интересно и занимательно составленная, написанная сочно и красочно, и при этом строго научно и точно, с массой интересных подробностей и указаний, словом, превосходная литературная статья, но едва ли бы практикующий врач мог почерпнуть в ней что-либо, что могло бы ему пригодиться, или чем бы он мог сколько-нибудь руководствоваться в своей повседневной практике. Женский здравый смысл жены сразу помог ей подметить этот недостаток статьи, и она с полной искренностью указала на него мужу. По мере того как труд доктора с чрезвычайной медленностью подвигался вперед к своему бесконечно далекому окончанию, доктор регулярно прочитывал вслух жене написанное, и она слушала его в полудремотном состоянии, но тем не менее как-то улавливала смысл и высказывала время от времени свои, иногда весьма дельные, замечания. Только доктор был болезненно чувствителен в своем авторском самолюбии, и всякое сколько-нибудь неодобрительное замечание задевало его за живое.

После обеда, подававшегося ровно в полдень, конечно, не сейчас, а выждав надлежащее время, чтобы процесс пищеварения мог спокойно пройти своим порядком, доктор обыкновенно отправлялся гулять, иногда один, иногда в сопровождении Жана-Мари, потому что madame предпочла бы невесть какую тяжелую работу у себя в доме даже самой маленькой прогулке.

Как уже было сказано раньше, она была женщина работящая, деятельная, постоянно озабоченная мыслью об удобствах и материальных благах своего мужа, но наряду с этим она была готова в любое время заснуть над книгой, как только хлопоты ее были окончены и все в доме сделано и в порядке. Эта ее способность засыпать в любую минуту не имела, однако, ничего неприятного, так как она никогда не храпела, цвет ее лица не изменялся во время сна, как у некоторых людей, лицо не принимало тупого или неприятного выражения, а напротив, она являлась как бы олицетворением сладостного, соблазнительного покоя, и пробуждалась она не вздрагивая и не вскакивая, как ужаленная, не зевала и не протирала глаз в каком-то бессмысленном недоумении, а спокойно раскрывала их и сразу приходила в полное сознание окружающей действительности, так что казалось, будто она даже вовсе не спала.

В сущности, в ней было очень много животного, но такое красивое и милое животное приятно иметь подле себя. Благодаря такому ее образу жизни она мало занималась и редко соприкасалась с Жаном-Мари, но тем не менее их добрые отношения, завязавшиеся в первый вечер его водворения в их доме, не ослабевали; они иногда вступали даже в разговоры, обыкновенно на хозяйственные темы, и, к великому огорчению доктора, даже выплывали вместе по воскресеньям в храм невежественного суеверия, то есть в сельскую церковь. Кроме того, дважды в месяц и он, и madame, вырядившись в праздничное платье, отправлялись вдвоем в Фонтенбло и возвращались оттуда нагруженные покупками. Короче говоря, несмотря на то, что доктор продолжал смотреть на них, как на две непримиримо враждебные или недоброжелательные друг к другу стороны, их отношения в действительности были настолько близкие, дружественные и искренние, насколько это допускала их натура.

Однако можно предположить, что в самом дальнем тайнике своей души Анастази, пожалуй, несколько презирала и жалела бедного мальчика, жившего у них в доме. Его достоинства и те качества, какими его наделила природа, не возбуждали в ней восхищения; она предпочитала франтоватых, веселых, бойких, открытых, даже несколько грубоватых мальчуганов, с шапкой набекрень, быстрых на ногу и на язык, смело смотрящих каждому прямо в глаза. Ей нравилась болтливость, живость, даже немного развращенности, и красивая развязность манер; словом, будь он вылитый портрет доктора в миниатюре, он бы ей нравился больше. А теперь она была глубоко убеждена, что Жан-Мари глуп.