Елена Арсеньева - Русские куртизанки

И тем не менее он был аналитик, как все писатели и поэты (ведь поэт, как будет сказано лет через пятьдесят после описываемых событий, это человек, называющий всё по имени, отнимающий аромат от живого цветка… и будет это сказано, между прочим, русским поэтом!).

Позднее в письме к Жорж Санд Дюма-сын так опишет свои впечатления от Надежды Нарышкиной, которую очень любил называть княгиней, хотя она не была титулованной особой (впрочем, общеизвестно, что для иностранцев все русские — князья, так что заблуждение понятное… другое дело, что Надежда любовника ничуточки не разуверяла, а может быть, и сама отводила ему на сей счет глаза, уповая на то, что проверить ее родовую грамоту на княжение невозможно, да и к «Бархатной книге» [5] Бархатная книга — родословная книга наиболее знатных боярских и дворянских фамилий России. (Название происходит от бархатного переплета.) Составлена в 1687 г. у Дюма доступа нет):

«Больше всего я люблю в ней то, что она целиком и полностью женщина, от кончиков ногтей до глубины души… Это существо физически очень обольстительное — она пленяет меня изяществом линий и совершенством форм. Все нравится мне в ней: ее душистая кожа, тигриные когти, длинные рыжеватые волосы и глаза цвета морской волны — все это по мне…»

Разумеется, такой резонер (по большому счету, немалый зануда!), как Дюма-младший, не мог не подвести высокоморального фундамента под свою пылкую связь с русской сиреной (так он называл Надежду, у которой был, во-первых, чарующий голос, а во-вторых, она была так же опасна, как обитательницы острова Тасос), и сделал он это также в письме к Жорж Санд… между прочим, он был не только резонер и моралист, но и немалый садист: ведь знал же, знал, что сия дама к нему горячо неравнодушна, однако не переставал дразнить ее, описывая свое чувство к другой:

«Мне доставляет удовольствие перевоспитывать это прекрасное создание, испорченное своей страной, своим воспитанием, своим окружением, своим кокетством и даже праздностью…»

Александр заблуждался относительно того, что Надежду так уж легко перевоспитать. Она не захотела расстаться ни с одной из своих прихотей ради любовника — только страстная привязанность к дочери Ольге смягчала ее душу. Она хотела продолжать жить вольно и свободно, не ломая себя ради какого-то, пусть даже самого лучшего в мире мужчины. Кроме того, Надежда была финансово независима — и даже если она охотно принимала от любовников (а сойдясь с Дюма-фисом, она продолжала некоторое время поддерживать и отношения с герцогом де Морни, который, конечно, был не столь хорош в постели, как молодой драматург, зато был куда веселее, раскованнее, моложе душой, чем Александр. По сути, герцог куда больше подходил Надежде в качестве спутника жизни… но беда в том, что слишком сильна была плотская тяга зеленоглазой сирены к голубоглазому блондину…) драгоценности и красивые вещи, то никто из них не мог бы похвастать тем, что содержит ее. Она жила на свои деньги (в смысле, на деньги своего брошенного мужа, на деньги своих снисходительных родителей), а финансовая независимость делает женщину строптивой…

Вообще забавная штука! Женщина, которая берет деньги у мужчины, — она порядочная особа, если этот мужчина — муж, и она же — проститутка, если этот мужчина — любовник!

Словом, Надежда вела себя чрезвычайно вольно, в том смысле, что при живом муже сожительствовала с другими (ну ладно, с одним другим), однако принудить ее сделать то, чего она не хочет, пусть даже заплатив за это, было невозможно! Воистину, эта прелестнейшая представительница племени куртизанок была таковой именно в соответствии с потребностью своей натуры — изменять кому бы то ни было во что бы то ни стало!

Не эта ли привычка Надежды (привычка — вторая натура!) крепче всякой привязи держала Александра рядом с ней?

Как метко выразилась одна французская писательница, попытавшаяся исследовать этот феномен — модный литератор, модный драматург, сын модного писателя:

«Дети кондитеров и пирожников не бывают лакомками. Сын Александра Дюма, банкира всех тех, кто никогда не отдает долгов, не мог бросать на ветер ни своих экю, ни своей дружбы. Крайняя сдержанность Александра — следствие полученного им воспитания и тех примеров, которые он видел. Жизнь его отца для него — фонарь, горящий на краю пропасти. Дюма-сын прежде всего — человек долга. Он выполняет его во всем… Вы не найдете у него внезапного горячего порыва, свойственного Дюма-отцу. Он холоден внешне и, возможно, охладел душой с того времени, как в его сердце угас первый пыл страстей. Его юность — я едва не сказала: его отрочество — была бурной… Он остепенился с того момента, как к нему пришел успех. Он стал зрелым человеком за одни сутки, в свете рампы, под гром аплодисментов. Теперь это человек рассудительный и рассуждающий; подсчитывающий свои ресурсы, ничего не делающий с налету, изучающий людей и вещи, остерегающийся всяких неожиданностей и увлечений и опасающийся привычек, даже если они приятны и сладостны. Он человек чести. Он выполняет свои обещания… Он серьезен, положителен; он экономит, помещает деньги в банк, интересуется биржевыми курсами и подготовляет свое будущее. Его мечта — жить в деревне. Он уже теперь помышляет об отдыхе и покое… Он недоверчив. Он весьма невысокого мнения о роде человеческом. Он доискивается до причин всего, что видит… Ирония его глубока; он не насмехается — он жалит. У него есть друзья, которые любят его сильнее, чем он любит их. Его профессия — разочарование, горький плод опыта… Неизменный предмет его нападок — страсть, как ее понимали двадцать пять лет тому назад. Женщины непонятые и неистовые не вызывают у него никакого сочувствия. Он готов сказать им, когда они плачут: „Что вы этим хотите доказать?“

И эта длинная цитата доказывает прежде всего то, что женщина не способна понять мужчину…

Ведь случилось так, что Дюма-фис влюбился в новую свою русскую музу — женщину непонятую и неистовую! — и ничего так не желал, как привязать ее к себе как можно крепче. Очень сильно хотела, чтобы непутевая доченька остепенилась — хотя бы рядом с «наглым французишкой»! — и ее мать, Ольга Федоровна. В 1853 году она, от имени своего мужа Ивана Кнорринга, купила в Люшоне красивую виллу «Санта-Мария» в английском георгианском стиле (ионические пилястры, треугольный фронтон). Позднее этот дом был известен как «вилла Нарышкиной». С 1853 по 1859 год можно было видеть, как на газоне и посыпанных песком дорожках перед домом играют в волан красивый молодой человек, хорошенькая девочка и женщина с глазами цвета морской волны. Хорошенькая девочка — это была Ольга, которую Александр Дюма-фис называл Малороссией (он любил дочь любовницы как родное дитя), ну а Надежда носила прозвище Великороссия. Желая во что бы то ни стало привязать к себе Надежду, Александр не прочь был бы пустить играть в этот садик еще одну девочку, а еще лучше — мальчика… Он был убежден, что чем больше детей будет у них с Надеждой, тем более покладистой, мирной станет эта укрощенная тигрица, более семейной сделается эта пылкая куртизанка.