Елена Арсеньева - Русские куртизанки

10 ноября дуэль не могла состояться потому, что для нее не выбрали еще места, а 11-го — из-за сильного снегопада и метели. Только в понедельник 12 ноября в два часа дня противники съехались на Волковом поле, что простиралось от Обводного канала до Волкова кладбища. Барьер был сделан на 18 шагах, и условились, что тот, кто первый выстрелит, тот должен подойти к барьеру. Завадовский и Якубович потом отрицали присутствие секундантов; но молва называла свидетелями дуэли Грибоедова, лейб-гусара Каверина и доктора Иона.

Когда дуэлянты с крайних пределов барьера стали сходиться на ближайшие, Завадовский, который был отличный стрелок, шел тихо и совершенно спокойно. Хладнокровие ли Завадовского взбесило Шереметева, или просто чувство злобы пересилило в нем рассудок, но только он не выдержал и выстрелил в Завадовского, еще не дошедши до барьера.

Пуля пролетела около Завадовского близко и оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи. Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовский.

— Ах, ты хотел убить меня? — воскликнул он, словно прежде не верил в это. — Ты посягал на мою жизнь? К барьеру!

Делать было нечего. По вечным правилам дуэли, Шереметеву должно было приблизиться к дулу противника… Он подошел. Секундантам стало понятно, что кровавая развязка неминуема. Тогда доктор Ион и Каверин стали довольно громко просить Завадовского, чтобы он пощадил жизнь Шереметеву. У Шереметева же они требовали пойти на мировую.

Якубович, как это ни странно, в разговор не вмешивался, однако Грибоедов довольно громко и ехидно фыркнул. Этого было довольно, чтобы тень сомнения, уже промелькнувшая на лице Шереметева, исчезла.

— Никакого примирения! — выкрикнул он.

Впрочем, Завадовский все же понимал, что он перед бывшим приятелем виновен, а потому решил сделать последнее, что было в его силах.

— Я буду стрелять в ногу, — сказал он.

— Ты должен убить меня, или я рано или поздно убью тебя! — закричал Шереметев, услышав эти переговоры. Он был вне себя от унижения и мрачных предчувствий. — Зарядите мои пистолеты, — прибавил он, обращаясь к своему секунданту.

Ну, раз такие дела… Завадовскому оставалось только честно стрелять по Шереметеву. Он был отличным стрелком и целился очень долго. Пистолет его сначала сделал два раза вспышку на полке и один раз осечку, и только после этого раздался выстрел. Пуля пробила Шереметеву бок и прошла через живот, только не навылет, а засела в левом боку.

Роковой выстрел Завадовского привел всех участников дуэли в ужас. Окаменев, они смотрели, как смертельно раненный Шереметев пустился в какой-то дьявольский танец: несколько раз прокрутился на месте, нелепо подпрыгнул и, словно огромная рыба, нырнул в снег, разбрызгивая во все стороны кровь.

Доктор Ион потом опишет это так: «Шереметев навзничь упал на снег и стал нырять по снегу, как рыба. Видеть его было жалко. Но к этой печальной сцене примешалась черта самая комическая. Из числа присутствующих при дуэли был Каверин, красавец, пьяница, шалун и такой сорвиголова и бретер, каких мало… Когда Шереметев упал и стал в конвульсиях нырять по снегу, Каверин подошел и сказал ему прехладнокровно:

— Вот те, Васька, и редька!»

Якубович не мог тогда же стреляться с Грибоедовым, поскольку следовало отвезти раненого домой, и вторая часть была отложена.

После мучительных страданий Шереметев умер 13 ноября в шестом часу пополудни. Он был погребен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

Отец его просил императора Александра Павловича не карать участников дуэли слишком сурово. Государь принял во внимание его просьбу, признал, что убийство Шереметева было совершено «в необходимости законной обороны», и виновные подверглись лишь легкому наказанию: граф Завадовский был выслан за границу, он уехал в Лондон, а Якубович из лейб-уланов переведен на Кавказ в драгунский полк; Грибоедов не подвергся даже выговору. Но ему нелегко было примириться с собственной совестью, долгое время не дававшей ему покоя. Он писал другу своему Н. Бегичеву в Москву, что на него напала ужасная тоска, что он беспрестанно видит перед собою глаза смертельно раненного Шереметева, что, наконец, пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимо.

И тем не менее жизнь в столице он вел самую рассеянную. Слухи о его светских и закулисных похождениях росли и множились. Якобы он рвался заменить танцорке Истоминой убитого любовника и любовника сосланного — об этом тоже говорили напропалую. Поэтому кое-кто из бывших приятелей Грибоедова сторонился, находя в связи с Дунечкой нечто кровожадное и даже, воля ваша, отдающее некрофильством. Впрочем, связь эта скрывалась очень тщательно, а потом и вовсе сошла на нет. Грибоедов подумывал об отъезде, всем друзьям об этом рассказывал, однако тем не менее, когда Мазарович, поверенный России в делах Персии, предложил ему ехать с ним в качестве секретаря посольства, Грибоедов долго отказывался от этого назначения. И все же делать было нечего, пришлось согласиться. Он покинул Петербург, полный самых приятных и в то же время самых мрачных воспоминаний, и в октябре был уже в Тифлисе. И вот тут-то настигла его одна ревнивая дама по имени Немезида! Лишь взойдя на ступени гостиницы, он столкнулся с Якубовичем и немедленно был вызван на дуэль, которая не могла состояться в прошлом году, хотя о договоренности помнили оба.

Николай Николаевич Муравьев, секундант Якубовича, записал в дневнике: «Ввечеру Грибоедов с секундантом и Якубовичем пришли ко мне, дабы устроить поединок, как должно, Грибоедова секундант предлагал им сперва мириться, говоря, что первый долг секундантов состоит в том, чтобы помирить их. Я отвечал ему, что я в сие дело не мешаюсь, что меня позвали тогда, когда уже положено было драться, следовательно, Якубович сам знает, обижена ли его честь…

Якубович рассказал мне в подробности поединок Шереметева в Петербурге. Шереметев был убит Завадовским, а Якубовичу должно было тогда стреляться с Грибоедовым за то же дело. У них были пистолеты в руках; но, увидя смерть Шереметева, Завадовский и Грибоедов отказались стреляться. Якубович с досады выстрелил по Завадовскому и прострелил ему шляпу. За сие он был сослан в Грузию».

Якубович намеревался разделаться с Грибоедовым, которого по-прежнему считал главным виновником интриги. К тому же до него не могли не дойти из Петербурга слухи о том, что «этот писака» продолжает волочиться за Дунечкой Истоминой, которую Якубович, с одной стороны, от ответственности готов был освободить (женский пол на то и создан, чтобы мужчины творили всяческие глупости), а с другой — считал одной из самых кровавых дамочек, каких он только знал, и в частных письмах называл ее не иначе, как танцующей Беллоной. [8] Беллона — древнеримская богиня войны.