Эдуард Петров - Паруса в океане

На узкой улице между глинобитными и каменными стенами зданий и заборов он неожиданно увидел старика скифа, ковыряющегося в куче мусора. Ростовщик прикинул в уме, чем тот может быть ему полезен.

— Эй, человек, подойди, не пожалеешь.

Скиф, недоверчиво глядя, приблизился, волоча по-стариковски ноги.

— Глаза мои лопнут от боли: не могу видеть, как ты мучаешься в поисках куска хлеба.

— Я мучаюсь? — удивился скиф.

— Ну да, умираешь с голоду, в мусоре ищешь…

— Не умираю. Я сыт. У меня есть рабы… раб.

— Но в мусоре ты копаешься!

— Люблю мусор. Интересно. Железки попадаются, тряпочки разные, а вчера нашел целую подкову…

Ростовщик вытащил из мешочка слиток серебра.

— Хочешь получить это?

Скиф пожал худыми плечами.

— Давай.

— Скажи, о чем говорят людишки, когда собираются в доме Астарта.

Старик наморщил лоб, кое-что вспомнив, начал рассказывать, потом вдруг замолчал.

— О почтенный, почему ты молчишь, продолжай!

Скиф молчал, ковыряя палкой у себя под ногам. Ростовщик заметался вокруг него, потом увлек с дороги подальше от людских глаз. Кончилось тем, что отдал скифу два увесистых дебена и пообещал еще в придачу Агарь, когда опасная шайка, нашедшая приют в доме молодого кормчего, будет поймана.

— И еще лошадь, — сказал тусклым голосом скиф. — Киликийской породы.

— Будет тебе лошадь, клянусь Ваалом!

Скиф поведал о том, что удалось подслушать из разговоров друзей Эреда.

— Еще говори, о почтенный! — воскликнул рабби Рахмон, когда старик замолк. — Хочешь, я отдам весь этот мешочек с дебенами?

Скиф посмотрел на тяжелый мешочек в смуглых жилистых руках рабби Рахмона и опять начал говорить.

— Все, — наконец сказал он и опять начал смотреть на мешочек.

— Мало рассказал. Узнаешь больше, приходи, получишь… Подожди, а ты никому больше не рассказывал о бунтовщиках?

— Никому, — ответил скиф и поплелся назад к мусорной куче.

Рабби Рахмон бежал по главной улице Тира, натыкаясь на людей и повозки. У ворот царского дворца, обитых толстыми медными листами, горящими на солнце расплавленным золотом, перевел дух, затем ударил в бронзовый гонг, предназначенный для посетителей. Ворота со скрипом разверзлись, и вскоре рабби Рахмон предстал перед начальником стражи. Начальник, полуголый араб, расписанный татуировкой и увешанный оружием, свирепо уставился на вспотевшего ростовщика.

Беда, господин, о боги! — закричал рабби Рахмон в панике. — Я бросил все, все свои важные дела, чтобы прибежать сюда! Я уже разорен, потому что бросил все и прибежал. А как я бежал!

— Говори, пустое семя! — рявкнул араб.

— Все скажу, обязательно скажу, и только тебе, могучий воин!..

Начальник стражи в сердцах топнул и процедил сквозь зубы длинное ругательство.

— Страшные люди замыслили… О Ваал! Ниспошли мне силы! — вопил ростовщик. — Такое замыслили!.. Я знаю их имена, я знаю, где ночуют их презренные тела, я все знаю, о господин! Сколько я получу за такую весть?

Араб заскрипел зубами и, подозвав одну из своих жен, снял с ее руки браслет, швырнул его под ноги Рахмону. Тот внимательно рассмотрел узор на браслете, камень, попробовал на зуб металл, остался доволен. И только после этого рассказал все, что узнал от скифа о заговоре рабов.

Весть потрясла начальника стражи. Бунты и смуты были редки в Тире, но если случалось, то оставляли в памяти людей глубокие следы. Араб было потащил за собой ростовщика в царские покои, чтобы царь услышал о бунте из первых уст, но уж слишком грязен и непригляден был рабби. Поэтому ростовщика он прогнал прочь, подарив ему помимо браслета еще и шлепанцы со своих ног.

Выйдя из дворца, ростовщик потоптался на месте и со всех ног кинулся на базар.

Базарный старшина сидел среди сутолоки под светлым тентом, толстый, усатый, с массивными перстнями на всех пальцах. Базарный старшина пыхтел над необожженной глиняной табличкой, складывая длинный ряд чисел.

— Тебе я первому скажу, старый товарищ! — горячо зашептал рабби Рахмон ему на ухо. — Бунт в Тире будет! Я видел этих нечестивцев, знаю их имена. Тебе я первому скажу за двести дебенов!

Получив двести дебенов от перепуганного насмерть толстяка, рабби побежал к казармам ополченцев, таща на себе тяжелый мех со слитками.

Базарный старшина — с той же скоростью — к царскому дворцу.

Начальник ополченцев, могучий муж с холеным, как у женщины, лицом оказался глупым и упрямым — никак не хотел давать триста дебенов, но ростовщик не уступал.

Поздно вечером Астарт и Эред, возвращаясь с верфи, увидели тщедушного усталого человечка, волочившего по земле несколько тяжелых мехов.

— Добрые прохожие, помогите слабому человеку, и боги вам воздадут… — со стоном вымолвил человечек. Астарт узнал рабби Рахмона.

— Смотри ты, — удивился Астарт и, пнув мех, услышал мелодичный звон. — Ухватил где-то сухую корочку? Перед сном поклевать?

Молодые люди взвалили мехи и, подтрунивая над едва ворочавшим языком рабби, донесли их до его убого логова, мало похожего на человеческое жилье. В знак благодарности ростовщик угостил их черствым хлебом, который и сам с удовольствием уписывал, и сильно разбавленным дешевым вином, в котором плавали островки плесени.

Все свои надежды Астарт возлагал на лодку. И вот она готова стройное создание из кедра. Мачта — из цельного ствола молодой пальмы. Парус сшила Агарь. Ни одного металлического гвоздя или скобы не было вбито, все держалось на бамбуковых клиньях и тростниковых нитях — такова была традиция финикийских кораблестроителей. Хананейские кормчие Тира, Сидона, Гебала смело прорывались на них через рифы и прибойную волну к самым неудобным берегам, не боясь, что судно подведет, даст течь или развалится от ударов днища о камни.

Астарт щедро смазал днище китовым жиром для предохранения от древесного червя. Предстояло последнее: жертва Мелькарту.

Астарт и Эред выбрали на базаре молодого чернокожего раба с блестящими кроткими глазами газели и повели его в храм, оставив работорговцу царский перстень.

Когда-то храм Ваала, или Мелькарта, покровителя Тира, стоял на отдельном малодоступном островке, был неказист. По сути дела, он представлял собой площадку для жертвоприношений, окруженную сложенными из камня стенами, — архаический храм, оставшийся, может быть, с каменного века. Но лет за триста-четыреста до описываемых событий могущественный царь Тира Хирам Первый снес древние храмы, построил новые, более подходящие для столицы огромной морской державы. В то же время была засыпана мелководная, заросшая водорослями лагуна, за счет чего значительно расширилась базарная площадь и район островного Тира, названного греками Еврихором. Кроме того, был засыпан пролив, разделяющий островок с храмом, и город. Таким образом, мрачный, сложенный из дикого камня храм Мелькарта, построенный Хирамом, оказался на оконечности скалистого мыса, с трех сторон окруженного морем. В память о себе могучий царь установил в храме большую колонну из чистого золота, добытого в ливийских колониях тирян.