Эдуард Петров - Паруса в океане

Когда операция была закончена, Ахтой с чувством поцеловал старческую ногу колдуньи, но та почему-то перепугалась и долго оттирала место поцелуя живой летучей мышью. У летучей мыши были собачья голова, которая совсем по-собачьи рычала и морщила нос, намереваясь цапнуть хозяйку. Странный обряд очищения прервался тем, что летучая мышь все-таки укусила колдунью за ногу и, расправив большие кожистые крылья, взмыла вверх, в верхушке раскидистого дерева, где на ветках болтались вниз головами тысячи таких же созданий.

Тирянина оставили в хижине колдуньи, где он и провел последние дни перед отплытием флотилии.

— Нос нашел в муравейнике череп и притащил твоей красавице, рассказывал Эред, помогая Астарту перебраться через ручей, — наговорил ей…

На фоне приречных буйных зарослей показались крыши деревни пастухов, а чуть дальше — частокол крепости.

— А они?

— Отобрала твой, э-э, просто… череп и никого не подпускает. Ревет, как обыкновенная женщина в Левкосе-Лимене. А Носу я сверну шею, хотя он и прячется от меня.

— Не трогай его.

— Не узнаю тебя.

— Я решил здесь остаться.

— Как? Как ты сказал?!

Корабли покачивались в прозрачных водах, готовые вновь отправиться в плавание. Резные гривы патэков делали их похожими на рысаков, нетерпеливо перебирающих копытами. Мореходы бегали по сходням, переругивались, шумели — среди хананеев царило оживление, обычное перед уходом в море.

Астарта встретили радостно. Альбатрос обнял его и справился о самочувствии. Агенор объявил всему экипажу перерыв, и друзья встретились, наполнив по обычаю чаши вином.

— Друзья! — сказал Астарт. — Я решил остаться здесь… Я в своем уме… Все мы — беглецы от страшных воспоминаний… Здесь — другой мир. Может, это то, что нужно всем нам…

Все молчали, ошеломленные его словами.

— Но пастухи далеки от полного счастья, — возразил наконец Агенор, «леопарды» сидят на их шеях.

— Потому что пастухи не умеют противостоять злу. Может, я заблуждаюсь, но мне так кажется. Одолеть «леопардов» можно.

— Все совсем не так, Астарт, — сказал Ахтой, — конечно, ты заблуждаешься. Это все тот же мир.

— Ты хочешь, чтобы кто-нибудь из нас тоже остался? — спросил Фага, пряча глаза.

— Я знаю, не останетесь. Адон Агенор прав. Вы проклинаете тот мир, но не можете без него. Я знаю, никто из вас не останется в Ливии. Даже Эред, даже Ахтой.

— Астарт, я на пороге истины, только это разлучит нас, — произнес, страдая, египтянин, — я бы ни на мгновение не раздумывал, остался бы здесь, но мне… Я еще должен увидеть мудрецов Карфагена и Греции, а боги позволят, и Индии.

— Я помру тут без настоящей музыки, — Саркатр был смущен, как и остальные, — я не могу питаться только ритмами зинджей.

— Не оправдывайтесь, друзья, вы ни в чем не виноваты. Я просто объявил вам о своем решении.

— Ты из-за этой девушки? — тихо спросил Мекал.

— Нет.

Как раз Мбита была препятствием для такого решения. Астарт был твердо уверен, что боги, не в силах погубить его, обязательно расправятся с девушкой, как расправились они с Ларит…

— Я не хотел бы встречаться с ней, — сказал он.

— Попробуй разберись, чего он хочет! — воскликнул Ахтой. — Так всегда: навертит, накрутит, что у меня вспухает голова, когда пытаюсь разобраться. А ведь ни один мудрец Египта и Финикии не смог вогнать меня в головную боль.

— Она больше своих коров любит тебя, — сказал Рутуб.

— Она прелестна и не уступит ни одной красавице Ханаана, — добавил Саркатр.

— Я приведу ее сюда! — Анад, заметно опьяневший, готов был сорваться с места.

— Она огреет тебя кувшином, и западный ветер унесет твое красивое тело в океан, — охладил его Саркатр.

— Астарт, — Агенор положил ему руку на плечо, — ведь придет момент, когда ты не сможешь жить с дикарями. Ты же понимаешь это. А вернуться к нам — немыслимое чудо: ты ведь смертный, притом в ссоре с небом, никто не придет к тебе на помощь. Тебя изгложет тоска по людям с желтой кожей.

— Ты как всегда прав, адон, такое случится, если не покончить с памятью, с прошлым.

"Мечтатель, — грустно подумал Ахтой, — с прошлым не покончишь, прошлое — самый страшный и сладкий груз для души, родник, питающий все человеческие радости и страдания".

Стремительно приближалась ночь, и финикияне разожгли пиршественные костры. Зазвучали барабаны, арфы, флейты. Началось прощальное празднество, чтобы с рассветом отправиться путь.

В сумерках Астарт подошел к знакомой хижине. На колючей изгороди сушились глиняные кувшины и миски из скорлупы кокосовых орехов. Астарт новыми глазами смотрел на жилище Мбиты, обнаружив в туземной архитектуре стремление к гармонии и красоте: большая конусообразная травяная крыша, аккуратно, с любовью обрезанная по кругу, локтя на три не доходила до земли; в ее тени спрятались стены, вернее, одна абсолютно круглая стена из тростника, слегка замазанная цветными глинами. Овальный вход был точно выдержан в пропорции ко всему ансамблю. Его чернота красиво оттенялась белыми полосами на откинутых гиппопотамовых шкурах, которыми прикрывался вход во время непогоды и холодных дождей. Большой круг на земле, в центре которого стояла хижина, был выложен плоскими камнями, чтобы избежать грязи во время ливней. На острие травяного конуса был укреплен пучок из жирафьих хвостов, своеобразная визитная карточка для охотников этого дома, сумевших поразить столь осторожное и дальнозоркое животное открытых пространств.

"Не хотел бы встречаться с ней? Нет, я хочу ее видеть! Я хочу глазами, поцелуями прекрасной зинджины уменьшить вечную боль, которая зовется Ларит… Ларит, моя милая, несчастная Ларит, я некогда не перестану любить твои огромные грустные глаза. Дни, проведенные в твои объятиях, лучшие дни мои. Ты моя вечная боль и радость. Песни твои я слышу в шепоте ливийских пальм, дыхание твое — в теплом вздохе нагретой за день земли, ты вся здесь, вокруг меня, всегда со мной, всегда во мне. Твои милые губы снятся мне по ночам, твои ласковые руки обвивают мою шею, и голос твой я узнаю в голосах друзей, в смехе чернокожих женщин, в напевах западного ветра. Твоя нежная улыбка — в улыбках Меред и Мбиты, в искрящихся под солнцем волнах, в блеске лунного камня… Как горько и сладко, что ты есть на свете, как страшно, что мы оба живы и никогда не будем вместе. Между нами мир, два мира…"

Подслеповатая негритянка, мать девушки, давно уже оставила в покое большую деревянную ступу с зерном и приглядывалась к неподвижно стоявшему финикийцу. Узнав его, она громко закричала. Из хижины стрелой вылетела Мбита с распущенными курчавыми локонами и, охнув, опустилась на низкий, обмазанный глиной чурбан с прибитым шестом, на котором прыгали привязанные бородатые мартышки.