Трейси Слэттон - Бессмертный

Он провел рукой по подбородку и пристально посмотрел на меня.

— У меня был друг, который с тобой бы согласился. Он бы сказал, что в красоте выражается милость Божья, и мы способны видеть ее, когда праведны и чисты от грехов настолько, чтобы увидеть творения Бога как одно неразрывное целое.

— Я не чист и вижу много зла.

— Смею сказать, что мой дорогой друг Данте сам нынче проводит много времени в чистилище.

Старик улыбнулся, и улыбка озарила его лицо светом сердечной доброты, в ней светились любовь и сожаление об утраченном, она обнимала собою все и ничего не отвергала. Никогда я не видел такой улыбки и запомнил ее, тотчас решив, что когда-нибудь и сам буду улыбаться так же. Какой бы скверной ни была моя жизнь у Сильвано, но если существует на свете такая улыбка, то в один прекрасный день я могу сказать про нее — она моя. Мне казалось, я стал на шаг ближе к той далекой чудесной стране, которая, по словам старика, находится в нас самих, но которой — я это точно знал — не было во мне. Доказательством были Сильвано и его клиенты и моя роль в горькой судьбе Марко. Однако даже близость к тому чудесному миру была бесценна, и я поднялся на ноги, немного шире расправив плечи.

— Так он умер! А он был хорошим другом? — спросил я, вновь обратив свой взор на «Взятие Иоанна Евангелиста на небо».

— О да, мой друг! Это был выдающийся человек и поэт, каких больше нет. Я все еще тоскую по нему.

— И у меня были друзья, но в одном из них оказалось слишком много злой мерзости. Другой был очень добрым, великодушным человеком и сам пострадал от собственного великодушия.

— Такова наша земная жизнь. Она редко бывает справедлива. У каждого есть друзья, которые страдают или причиняют страдания нам, — задумчиво произнес старик.

— Я тоже причинял страдания друзьям, сам того не желая, — признался я и вздрогнул при воспоминании о Марко, который так хотел помочь мне, как самому себе, последовал моему плану и в итоге обрек себя на страшные муки. Я не видел его после представления, устроенного Сильвано, но Симонетта украдкой шепнула мне, что его вывели и выбросили на улицу кондотьеры. Я с ужасом догадывался, что он уже может быть мертв, потому что не смог бы прокормиться милостыней, да и куда он пойдет без ног?

Старик пожал плечами.

— Все мы кому-то причиняли боль. Находим друзей и теряем. К счастью, есть еще семья, и она-то никуда от тебя не денется.

— Не всегда так бывает, — возразил я, остановив свой взгляд на небесах, куда восходил святой Иоанн.

Я надеялся, что Марко уже там, среди святых, и Господь по милости своей вознаградил его за доброту, простив ему ремесло, которым он вынужденно занимался. Я продолжил:

— Но у вас, наверно, это так.

— Жена и шесть гадких отпрысков и еще более гадкие внуки, — вздохнул он. — Эта шумная орава — дорогая обуза. Предпочитаю проводить время с друзьями.

— Вот моя семья и мои друзья. — Я раскинул руки, словно мог обнять ими фрески. — Эти никуда от меня не денутся.

Он молча стоял рядом, и какое-то время мы просто созерцали фрески. Наконец он повернулся ко мне.

— Я шел покупать краски, парень, и меня уже ждут. А потом нужно в другой город работать.

— У меня тоже работа, — ответил я и почувствовал на устах мертвый вкус пепла.

Он кивнул.

— Я вернусь во Флоренцию через несколько месяцев. Мне хочется подарить тебе что-нибудь на память. Ты похож на одного из моих детей, и мысли у тебя совсем как у взрослого, словно ты старше своих лет… И коли уж мои картины будут твоей семьей…

— Так, значит, он — это вы?! Вы тот удивительный художник? Вы написали эти священные фрески? — Широко раскрыв рот, я резко обернулся.

— Они почти достойны такой восторженной похвалы, — сухо ответил он, качая поседелой головой.

Я бросился на колени.

— Мастер, я не знал! Иначе разговаривал бы с большим почтением!

— Вздор! Ты был более чем почтителен, глупый щенок, — сердито сказал Джотто ди Бондоне.

Схватив меня за локоть, он с неожиданной для пятнистых старческих рук силой поставил меня на ноги.

— Где мне тебя найти, когда я вернусь?

Только не в борделе, нет, это было бы невыносимо! Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы этот удивительный человек, семьянин, с улыбкой, в которой проглядывала искра Божественной благодати, художник, написавший чудесные картины, узнал, кто я таков на самом деле. Я стану ему отвратителен.

Мотнув головой, я ответил:

— Я сам найду вас, мастер.

— Хорошо, смотри только не забудь, щенок! — сказал он и, дав шутливый подзатыльник, удалился.

Спустя какое-то время я, запинаясь на ходу, вышел из церкви, окрыленный радостью. Ноги сами понесли меня вдоль берега блистающей реки под мост, где я, бывало, часто ночевал. Я стоял у самой кромки воды, которая вдруг заголубела и, покрывшись причудливой рябью, заиграла бликами под лучами зимнего солнца. Иногда Арно выходил из берегов и смывал мосты, унося с собой кричащих людей. Но сегодня река была тиха и игрива, и с моста доносился переливчатый смех.

Вскоре я опомнился: меня окликнули.

— Бастардо! Бастардо! — звал слабенький голосок.

Я обернулся. Прислонившись к опоре моста, вытянув перед собой бесполезные ноги, там сидел Марко.

— Марко!

Я подбежал к нему, приник головой к его груди и стиснул Марко в объятиях. Затем отстранился, чтобы разглядеть его. Он не потерял своей красоты, но был бледен и грязен. Ссадины на лице гноились, и он сильно исхудал. Я торопливо заговорил:

— Ты голоден? Хочешь есть? Сейчас я что-нибудь раздобуду.

Он отрицательно мотнул головой.

— Теперь уже нет. Хотел первые несколько дней.

— Я принесу тебе хлеба и мяса!

Я вскочил на ноги, собираясь уже бежать за едой.

— Постой! Не уходи, поговори со мной, Лука, — попросил Марко, слабо махнув грязной рукой.

Я присел рядом.

— Так, значит, он все-таки позволил тебе выходить. Наш план удался.

— Только в одном! — воскликнул я.

У меня будто пережало горло, но я выдавил еще несколько слов:

— Прости меня, Марко! Я не знал, что это с тобой случится.

— Но я-то знал! — горько усмехнулся он. — Знал, и теперь не могу ходить. По крайней мере, мне больше не нужно работать! Уже неплохо.

— Как ты тут? Тебе трудно?

Он сделал глубокий прерывистый вдох, и длинные ресницы, встрепенувшись, снова опустились вниз, оттенив бледность впалых щек.

— Трудно. Очень трудно. Улицы Флоренции немилостивы к калекам.

— Я знаю. Но я буду приносить тебе поесть каждый раз, как буду выходить на прогулку, — пообещал я.

Марко открыл впалые глаза и улыбнулся уголком рта.

— Я знаю, ты бы это сделал, — пробормотал он и легко коснулся моей ладони, — приносил бы мне еду и одежду и разговаривал бы со мной, как будто я еще кому-то нужен.