Трейси Слэттон - Бессмертный

Я долго смотрел на него, думая: нет, это ты должен стать моим учителем, Леонардо. Ты научишь меня быть открытым. А потом, несмотря на мои размышления насчет того, чтобы остаться во Флоренции, я вспомнил, что жизнь моя в опасности, пока я здесь. Открытость — дело второстепенной важности, когда братство Красного пера до сих пор жаждет сжечь меня на костре. Я всегда старался быть в курсе новостей Флоренции и знал, что Братство по-прежнему существует. И у меня не было никакого желания попасть им в лапы. Я поднялся на ноги.

— Я не учитель, — твердо ответил я, из-за волков держа клинок наготове. — Ты необычный и загадочный ребенок, Леонардо, сын сера Пьеро из Винчи, но я должен выполнить взятое на себя обязательство. После этого я покину Тоскану. От этого зависит моя жизнь. — Я уже повернулся, собираясь уйти от пещеры. — К тому же не знаю, чему бы я мог тебя научить.

— Ты можешь выполнить свое обязательство, пока учишь меня, — упрямо возразил он. — И ты мог бы многому меня научить. Например, алхимии, как тебя научил Гебер.

— Я неудавшийся алхимик. Я так и не научился делать из свинца золото.

— Ничего, я все равно не верю в алхимию. Научи меня другому, что ты узнал в жизни! Ты выглядишь молодо, но очень много знаешь и хранишь много секретов, которыми тебе полезно поделиться с другими, я вижу это по твоим глазам. В них горит такой огонь, словно ты прожил очень долгую жизнь. — Он остановился под кипарисовым деревом на травянистой полянке перед пещерой. — Разве тебе не кажется, что ради того, чтобы научить другого и передать ему свои секреты, стоит рискнуть жизнью? Если, конечно, есть такой риск? Судя по твоим поступкам, ты не похож на убийцу или вора…

— Я был и тем, и другим, и много кем еще. Я творил такие черные дела, какие тебе и не снились.

— …которому вынесен смертный приговор, и я никогда не слышал ни о каком Луке Бастардо, которого изгнали по политическим причинам. Все знают врагов Медичи, они этого не скрывают, — закончил он, как будто бы я ничего и не произнес.

— Парень, я не учитель! — раздраженно упирался я.

— Ты можешь быть кем пожелаешь! — в ответ ввернул он, уверенно и нисколько не испугавшись.

— Только не сейчас! Когда-нибудь я рискну, может, даже пожертвую жизнью, но только во имя любви, великой любви, моей единственной и великой любви, которая была обещана мне в моем видении, — взволнованно воскликнул я.

Я выхватил из ножен кинжал и метнул так, что он вертикально вонзился в землю прямо у ног Леонардо.

— Тут волки бродят, может, он тебе пригодится. И возьми его с собой в пещеру.

— Любовь бывает самая разная, и всякая по-своему ценная, — спокойно ответил Леонардо и поднял кинжал с земли. — И меня все любят. Ты еще вернешься ко мне, я знаю.

Я мотнул головой, но отсалютовал на прощание, потому что такая уверенность во всеобщей любви заслуживала уважения. У меня такой уверенности не было. Я был рад уже тому, если люди не считали меня уродом и не пытались посадить на кол.

Леонардо зашагал обратно к пещере, задержался у входа и крикнул:

— Волки здесь потому, что так и задумано! Как и ты, Лука Бастардо. Все, что ни есть на свете, имеет под собой осмысленную основу — отдельные нити переплетаются в прочную ткань.

И он исчез в пещере, мрак которой еще не поглотил его, когда один из волков тоскливо завыл. Его поэтические слова и долгий протяжный вой в унисон отозвались эхом среди холмов и смешались, превратившись в одно-единственное слово, которое покатилось по склонам. Оно магически напоминало мне слово, которое Странник шепнул мне на ухо более ста лет назад, в ночь философского камня. Тогда, на следующий день, умер Гебер, произнеся ту же самую фразу, которая только что вылетела из уст Леонардо. Я был потрясен ощущением, что время возвращается вспять, сворачиваясь спиралью, как змея вокруг кадуцея, и обращает ко мне свой призыв. Возможно, юный Леонардо прав и мне суждено быть его учителем. Возможно, это стоит того, чтобы рискнуть жизнью, даже если после того, как меня чуть не казнило братство Красного пера, я поклялся себе вернуться домой, только чтобы найти женщину, которая должна стать моей женой. Прежде чем принять решение, я решил сначала вернуться во Флоренцию и отдать дань уважения постаревшему и хворому Козимо ди Медичи, который вызвал меня сюда.

— Больше никого не осталось, Лука, — дрожащим голосом сказал Козимо.

Он лежал на роскошной постели с дорогими простынями, расшитыми золотом и серебром и окрашенными в самые изумительные цвета: багровый, лазурный, изумрудный, шафрановый, розовый и персиковый. Я нашел его не в пышном дворце Палаццо Медичи на Виа-Ларга во Флоренции, а на изысканной вилле в Кареджи, в холмистой местности к северу от Флоренции. Там нашел пристанище Козимо, скрываясь от вновь разбушевавшейся чумы. Как это уже происходило на протяжении более чем ста лет, вельможи и богатые купцы, владевшие пригородными имениями, вновь покинули многолюдный город, спасаясь на уединенных виллах при первом появлении бубонной чумы. От грозной «черной смерти» по-прежнему не было найдено средства. Козимо, однако, всегда любил здесь бывать, и я много слышал об этой вилле. Раньше это была ферма, затем ее облюбовал местный лазарет. Сорок с лишним лет назад этот дом приобрели Джованни ди Бичи и Козимо, а затем здание было значительно улучшено благодаря Микелоццо ди Бартоломео. [105] Микелоццо ди Бартоломео (1396–1472) — итальянский архитектор и скульптор, представитель раннего Возрождения. Был придворным архитектором семьи Медичи. У дома до сих пор были старинные зубчатые стены, но талантливый Микелоццо обновил их, придав им элегантную симметрию, разбил пышный сад и ухоженные дорожки. В саду росли миндаль и шелковица, которые Козимо посадил сам, оливковые деревья и виноград, за которым он лично ухаживал. Говорили, что эта мирная вилла — его излюбленное место не только во время чумы.

Люди предпочитали отсиживаться в четырех стенах, когда город посещала чума, но деловая жизнь и политика не давали им покоя даже во время эпидемии. И волей-неволей многие отправлялись в путь, чтобы повидать Козимо. Приехав, я застал у него множество народу, там были частные посланцы, государственные послы, целые депутации и магистраты. Когда объявили о моем приезде, всех их попросили удалиться. Я подошел к постели и взял сухую узловатую руку Козимо.

— Мне жаль, что ты не в добром здравии, Козимо, — произнес я, печально вглядываясь в его лицо.

Он выглядел неважно, хотя славился тем, что мог целыми днями обходиться без сна и без пищи. Цвет лица у него, правда, и раньше был бледный и нездоровый, а теперь добавились подагра и артрит. У него горели щеки, а лоб блестел от испарины. По его виду я понял, что у него плохо отходит урина. Знания, полученные от Моше Сфорно, сразу всплыли в моей памяти, и я начал думать о том, как можно облегчить его страдания.