Владимир Буртовой - Щит земли русской

— Понял вас, господин мой. Сяду у изголовья и все сделаю…

Рано поутру в маленьком становище византийцев возник переполох с криками и руганью. Посланные от Тимаря нукеры, вернувшись, доложили кагану, что пойманный вчера Парфен Стрифна, должно быть опасаясь возмездия за свой умысел против всесильного кагана, выхватил нож у задремавшего стражника и своей же рукой пробил себе сердце.

Тимарь в понимающей улыбке покривил толстые губы и громко позвал брадобрея Самчугу к себе в шатер привести лицо в порядок.

В полдень этого же дня голова василика Парфена Стрифны была брошена печенежскими всадниками в киевский ров — таков был ответ кагана Тимаря на предложение русичей о мире. Русичи в ответ на это выбросили из города сломанную пополам стрелу: печенеги знали, что таков у многих народов знак непримиримой вражды.

Когда князю Владимиру сказали о горькой участи посланца Стрифны, он переменился в лице и долго сидел, придавив сердце широкой ладонью. Киевский воевода Волчий Хвост терпеливо ждал, сумрачно сдвинув седые и торчком стоящие брови. Задумался, отыскивая возможность для достойной мести коварным печенегам. Как ни прикидывай, а надобно ждать сбора всей силы земли Русской. Опомнился от нерадостных дум, когда услышал голос князя:

— Самим теперь надобно позаботиться, как получить весть от белгородского воеводы Радка.

Волчий Хвост с поклоном ответил, что пошлет в осажденный город самых лучших гонцов.

— Пошли. А несчастного Стрифну… его голову, повелеваю похоронить по христианскому обычаю, — распорядился князь Владимир. — Да надобно переслать приличное денежное вознаграждение в Константинополь женке и детям василика. Как знать, не терпят ли они там нужду горькую. — Подошел к раскрытому окну терема, долго смотрел, как за лесистыми холмами, на юго-запад от Киева, стлалось над Белгородом размытое ветрами светло-розовое облако пыли, смешанной с дымом печенежских костров.

Сквозь непроглядные заросли треховражья Янко прошел ночной кошкой — все слыша и видя во тьме. Но печенегов поблизости в дебрях не было. Они держались ближе к кострам, чужой ночи страшась, наверно. Да и верховой ветер так тревожно шумел над головой, словно бы отговаривал людей покидать освещенное кострами место.

Янко вошел в воду и почувствовал, что кожа на спине стала подобна коже старой лягушки: сплошь в пупырышках. Пересилил противный озноб и, легши на спину — лишь нос над водой чуть виден, — бесшумно, словно опытный барс, уходящий от погони, поплыл вдоль крутого правого берега реки. Плыл, поглядывая то влево, на отблески печенежских костров над кустами, на самом верху обрыва, то вправо — на займище, отгороженное от реки цепью огней: оттуда огненные языки костров сновали по воде длинными отсветами.

Плыл Янко, о печенегах старался думать, а жутко было и от иной тревоги: «Не надумал бы шалить Водяной Дед да русалок на меня напускать! Вцепятся речные девы в платно, опутают ноги зелеными травами, и живым от них не уйти будет». Насторожился: шум какой-то послышался впереди, у самого берега. Не печенег ли коня поить привел? Приметит — стрелой на дно опустит! Янко перевернулся в воде со спины на грудь и увидел, как Ирпень выталкивал из себя с кручи упавшее дерево, но корявая ветла упиралась в землю ветками и не уходила из воды, потому и серчал всегда спокойный Ирпень, преграду на пути встретив.

Перунов овраг с темным и мрачным чревом остался позади.

«Теперь на тот берег можно плыть, займище заирпеньское кончается», — решил Янко, когда костры скрылись за поворотом, и тихо приблизился к затаившемуся темному лесу. По илистому дну вышел к плохо различимому берегу. Черевья хлюпали, озноб сковал тело, едва ночной ветер коснулся его через мокрую одежду. Янко стащил через голову платно, а затем и ноговицы скинул, отжал их накрепко, а когда снова надел, стало немного теплее. Сделал несколько резких взмахов руками, согреваясь на ветру.

«Ладно и то, что по спине вода не бежит ручьем», — решил Янко и пошел вдоль реки, чтобы затемно уйти как можно дальше от города.

Страшно без огня одинокому человеку в ночном лесу, но Янко страшился не зверя, а духов недобрых, нежити лютой и жадной на человеческую кровь. Кто знает: коренья из-под земли то и дело хватают за ноговицы или то цепляются своими костлявыми пальцами навы? Может, норовят живого к мертвым уволочь? И кто это, пугая, вдруг лица коснулся? Отмахнулся Янко рукой, а оказалось — дерево разлапилось на пути. Потом споткнулся о что-то и упал бы, да руками успел за ствол схватиться. Пальцы тут же слиплись.

«И не разглядеть, что это, — Янко поднес руку к носу, осторожно понюхал. — Пахучие слезы старой сосны!» — попытался вытереть смолу о мокрые ноговицы, да только напрасно старался.

Вдруг чья-то злая и беспокойная душа, не погребенная по обычаям предков, над Янком заухала-запричитала, а потом пролетела так близко — едва не задела по лицу огромными крыльями. Отпрянул Янко влево и крест святой наложил на себя да в непроглядную чащобу головой нырнул, заклиная древних чуров [47] Чуры — души предков. вступиться за родную кровь перед лесной нежитью.

— Чуры, спасите меня! Чуры, спасите меня от страшного! — шептал Янко, едва успевая оберегать голову от встречных веток и сучьев. Тут и шум по лесу прошел: чуры ли прилетели биться с нечистой силой, родича спасая, сама ли чужая душа хищная прочь унеслась, но тихо стало вокруг, лишь шелест невидимых над головой листьев говорил успокоенному Янку, что лес жив и сам он жив, не тронули его чужеродные навы.

Шел Янко, а дебри становились все гуще и гуще, и уже пальца, казалось, некуда было просунуть, не то чтобы телу человеческому продраться. Тогда Янко вынул нож и стал рубить тонкие ветки, дорогу прокладывать себе. А уходить от реки не решался: как бы не заблудиться ночью в диком лесу заирпенья, не скоро потом выберешься.

Долго шел так, радуясь, когда лес редел, огорчаясь, когда он становился бараньей шерсти подобен. И устал до дрожи в коленях, когда вышел на небольшую поляну близ берега реки. Осмотрелся.

Ночь уже належалась на лесистых холмах и собралась уползать на запад, почуяв, как солнце заворочалось на своем горячем ложе. По тому, что небо стало из черного темно-синим, а звезды из белых перекрасились в голубые и замерцали, будто пламя лучины, перед тем как погаснуть, — понял Янко, что рассвет близок. Вот и вершины деревьев четче обозначились, а потом кучевые облака темное платно сменили на серое, будто кто из них воду мутную отжал, просушивая.

Опустился Янко на трухлявую, упавшую от старости березу и ноги вытянул. Отдыхал и думал: как дальше путь держать? Идти ли левым берегом Ирпень-реки и так до Днепра, а дале через Вышгород пробираться в Киев? Это много безопаснее, но на четыре дня дольше. А Белгород ждет, за частокол в сторону холмов над Днепром смотрит — голодному ведь и час за день станет!