Владимир Буртовой - Щит земли русской

Могута не имел права удерживать товарища: всякий человек сам распоряжается своей участью, выслушав совет другого. Он приоткрыл дверь, выпустил Бажана. Едва тот спрыгнул с высокого порога на землю, как набежали услужливые стражники, взяли его в кулаки, свалили под ноги.

— Подлый холоп! Как посмел ты поднять руку на добро господина твоего? Убейте татя! — закричал Гордей.

Могута в ужасе содрогнулся, когда услышал предсмертный вопль Бажана, потом хлесткий удар — и все стихло у клети, только ветер по-прежнему шумел над высокими куполами ближних теремов и церкви.

— Погляди, нет ли там еще кого? — распорядился доможирич. Кто-то осторожно просунул голову во тьму клети. Могута надежно скрывался за полуоткрытой дверью.

— Никого не видать, — поспешил заверить робкий стражник.

— Что застрял на пороге? — прикрикнул Гордей. — Боишься, что мыши нос отгрызут? Ну-ка, лезь дальше!

Стражник встал коленом на порог, просунулся в клеть. Тускло блеснул в дверном проеме обнаженный меч. В тот же миг Могута ударил по руке запором, выбил меч и толчком кулака опрокинул стражника за порог. Падая, стражник успел отчаянно вскрикнуть.

«Вот так. Теперь и я при оружии, до утра меня не возьмут Сигурдовы псы двуногие», — порадовался временной удаче Могута, сжимая тесную для его ладони рукоять меча.

— Тать! Там еще один тать! — выкрикивал на земле побитый страж.

— Вижу теперь, — равнодушно, даже с усмешкой в голосе отозвался доможирич Гордей. — Назовись, кто в клети!

«Как же, я назовусь, а ты за Агафьей пошлешь среди ночи своих людей, ее пытать прикажешь, чтобы я вышел», — подумал Могута. Он плотно прикрыл дверь и подпер ее запорным бруском.

— Этот умнее холопа Бажана, — послышался снаружи чей-то глухой голос. — До солнца не выйдет.

— Пошлите за посадником Самсоном и за воеводой, — распорядился доможирич. — Да княжьего ябедьника покличьте. Теперь за ними главное слово, как с татем поступить.

В дверь постучали тупым концом копья.

— Слышь, тать! Назови себя и выходи, — не унимался Гордей. — Не выйдешь — велю огонь развести под клетью. Сгоришь, заживо в угли превратишься, как язычник поганый!

«Не разведешь», — мысленно ответил Могута. Он отошел от порога, на ощупь, выставив руки перед собой, обошел всю клеть — зерна здесь не было и в помине: пахло старым воском, выделанными кожами, на полках в связках лежали меховые шкуры белок, куниц и длинные шкуры волков, приготовленные на продажу, да оставленные по причине печенежской осады.

«Эх, Бажан, Бажан! Погиб зазря — нет здесь зерна, и нечем даже мне насытиться перед судом посадника и волостелина завтра поутру! Полезли в клеть, не зная, что в ней, а теперь один убит, а второму поутру быть объявленным татем! Волостелин превратит меня в пожизненного холопа, к скоту приравненного. А то и в чужие земли может продать, будто говяду, выращенную на вывоз!» Сел у порога, спиной привалился к срубовой стене и запечалился крепко.

Прошло некоторое время. За дверью послышались голоса, различил посадника Самсона, воеводу Радка. Позже других распознал визгливые крики княжьего ябедьника Чудина, который ругал волостелиновых дворовых: почему ночью не смотрят за клетями хозяина?

«Явился по мою душу, — Могута с ненавистью подумал о Чудине. — Тебе-то мое горе нечаянное в радость вышло. Давно ты силе моей завидуешь». Вспомнил, как недавно, по весне этого года, Чудин уговаривал его оставить Сигурда, вернуть ему купу — деньги давал он, Чудин, — и перейти закупом к нему. Неласково ответил тогда Могута: «Что у Сигурда, что у тебя — все одно неволя. У волостелина я хоть на земле сижу, а у тебя при доме жене твоей угождать — не честь для ратая». Крепко обиделся таким отказом княжий ябедьник.

Сквозь щель в двери и через узкие продухи под крышей в клеть забрезжил утренний рассвет, потом Могута, приникнув к доскам, увидел, как зарозовели верхние строения волостелинова терема. Наступило последнее полувольное утро для Могуты… Перед клетью вновь загомонили, послышался голос посадника Самсона, который объявил:

— Взошло солнце. Выходи, человек, и предстань перед судом божьим и людским.

Могута рывком распахнул дверь и, настороженный — не кинулись бы стражники в драку! — с мечом в руке выпрыгнул из клети. Два ближних дружин ника отпрянули в стороны, не посмев даже для острастки поднять на него копья.

— Могу-у-ута! — пронеслось над собравшимися. Удивление было всеобщим: кротость Могуты для белгородцев была примером христианского терпения, и вдруг…

Воевода Радко, опасаясь наступить на темно-бурое пятно крови холопа Бажана, обошел то место, где его забили, и, приблизившись к Могуте, протянул руку. Тот без всякого сопротивления отдал меч. В глазах воеводы — скорбь, сожаление. Осуждения в них Могута не увидел и сам вздохнул скорбно, вверяя себя воеводе.

— Уведите его, — только и сказал воевода Радко, и дружинники с копьями тут же встали по бокам и за спиной.

Слух о ночном разбое на Сигурдовом подворье поднял весь Белгород. Еще бы! Был враг там, за стенами крепости, и вот — свой же, русич, поднял руку на достаток господина. Случалось такое на Руси, но в осажденной крепости это тем более страшное преступление, знак близкой усобицы…

Могуту остановили перед высоким крыльцом княжьего терема. На ступеньки взошел и завеличался в шелковом алом корзне худой, преклонного возраста Чудин. Узколобое лицо перекошено гримасой боли — у Чудина давно поселился какой-то недуг во чреве, от этого и худоба привязалась к нему, да и спина гнется — погляди сбоку на ябедьника, так схож он с месяцем.

Рядом с Чудином встал большеухий Гордей, доможирич Сигурдов. Жестокие, запавшие под лоб серые глаза щурились в злорадной усмешке: больно уж заносчив был прежде этот закуп, не искал дружбы с сильными мужами, все льнул к худородным, как ратай Лука да кузнец Михайло. Помогут ли теперь татю его бывшие друзья? Сильно ли их слово? Не им решать судьбу Могуты, а ему, да ябедьнику Чудину, да посаднику Самсону. Гордей то и дело поворачивался к встревоженному, бледному посаднику, что-то шептал ему в ухо, глазами указывая на Могуту. Посадник слушал, но думы его были о другом, потому как ответил он доможиричу невпопад.

Воевода Радко стоял сбоку крыльца в окружении нескольких старых дружинников, стоял в раздумии. Случившееся с Могутой его озадачило очень сильно. Стало быть, простолюдинам уже нет сил терпеть голод! Что будет с Белгородом завтра, ежели сегодня русич на русича меч готов поднять?

По ту сторону княжьего забора-частокола толпились белгородцы и пришлые со степи ратаи и бортники. Всем хотелось доподлинно узнать, что же случилось ночью на подворье Сигурда? Могута, когда на миг оглянулся, приметил испуганное лицо Агафьи, но тут же ее загородили рослые дружинники: не всюду возможен доступ простолюдинам, тем более туда, где имущество князя Киевского.