Анатолий Загорный - Каменная грудь

– Я… я ничего, – заикаясь оправдывался молодец, – если что не так… я по глупости своей.

– Слезай с клячи, дубина! Видали его… опозорить Самвату вздумал.

Послышался короткий смех, перешедший в неодобрительный ропот, – люди были измучены и голодны.

– Люди… я… я… простите, бояре, за дерзость… конечно, – знай сверчок свой шесток.

– Стойте, люди! – неожиданно для себя произнес Доброгаст. – Пусть его… откройте ворота!

Молодец благодарно посмотрел на Доброгаста.

При полной тишине, провожаемый потупленными взорами и плохо скрываемыми ухмылками, он выехал за ворота. Щурясь на солнце, разглядел стоявшего поодаль Кариме-батура, шепнул что-то коню на ухо и поскакал, приноравливая копье.

Всадники стали быстро сближаться и с силою сшиблись. Вонзились в щиты копья, лошади встали на дыбы, сломали их. Одновременно подняли клинки, скрестили… тррах… тррах… Разъехались, снова сшиблись. Не узнать было конягу – выкрутился зверем, разбросал реденькую гриву, норовил зубами схватить вислозадую костистую печенежскую лошадь. Тррах… тррах!

На стене даже присели все, захваченные зрелищем. Будто играл добрый молодец с непобедимым батуром: нанесет несколько ударов и уйдет, выжидая, в сторону. Батур не поспевал за ним, злился. Помчался во весь опор, но русс опять ушел, поскакал по кругу.

Нервно засмеялись на Самвате, видя, как путает молодец степняка. То справа зайдет, то слева; раскручивает саблю батур, да все впустую, воздух сечет. Снова сшиблись. Замелькали клинки. Уже не понять было, кто кого одолевает, только лязг слышался, да кони бросали комья грязи из-под копыт.

Перехватило дыхание у людей на Самвате. Вот тебе и лыко драное! Откуда что взялось! Откуда эта сноровка, эта хватка, этот непобедимый дух. А конь-то, конь! Ай да сенное брюхо!

– Э-э-э, – одним выдохом произнесли люди; хватаясь друг за друга, нервно искали место рукам.

Зашатался в седле батур, не давал ему опомниться молодец, и не молодец, а оборотень! Уже обагрилась кровью кольчуга печенега, но покривилось плохо пригнанное седло под русским, и в одну минуту налетел на него батур, ударил саблей, затоптал конем.

– А, хвороба тебя забери! – выругался Улеб на воротах.

– Слава доброму молодцу! – воскликнул кто-то, и защитники Самваты с воодушевлением подхватили: – Слава!..

– А-а-а! – отдалось под тяжелыми сводами ворот, словно возмутились жившие там духи предков; задрожала стена под ногами Улеба, добралась дрожь до сердца.

– Кричи им, Будимир, пусть высылают другого батура, я хочу драться! – проговорил Улеб. – Кто бы ни был этот батур, он у меня, как сухарик, захрустит ребрышками.

Будимир не заставил себя просить, громко прокричав что-то очень обидное. Печенеги поднялись, засуетились. От их шумящих толп отделился свирепого вида всадник в шлеме из волчьей головы, крепкий, корявый!

– Гирда! Гирда-батур! – пронеслось по Самвате имя известного печенежского богатыря.

Улебу привели коня, он вскочил на него, словно прирос к седлу. На храбре был тяжелый новгородский доспех из трехсот пластин, грубый шелом с переносьем, в руках – длинное копье; червленый щит, наполовину вытащенный из ножен, широкий меч. Выехал за ворота, остановился. Рыжие усы вздувались ветром. Вся осанка великана выражала силу, которой бы горы ворочать да реки перекрывать.

Противники стояли на расстоянии одного стрелища, откровенно приглядывались друг к другу.

– Не поддайся, Улеб, – сложив ладони трубкой, крикнул Тороп.

– Бей его насмерть! Согни! Копье под пазуху! Мечом в висок! Убей печенега проклятого, – послышались выкрики и оборвались, потому что противники, вогнув головы и взяв копья наперевес, ринулись во весь опор.

Прикрывшись щитом, мчался печенег на быстроногой лошади, скалил зубы, гикал, стараясь запугать русса и подбодрить себя.

В смертельной дрожи заныли накры. Улебу казалось: это бьется сердце Самваты. Храбр в упор смотрел на стремительно приближающегося к нему свирепого батура. В то мгновение, когда копья должны были скреститься, Улеб взмахнул мечом… острие наконечника уже коснулось его груди, но, словно отрубленное жало, наконечник отлетел в сторону. Гирда-батур успел увернуться, шпора Улеба сорвала с лошади клок шерсти. Неловко разворачиваясь, противники снова встали один против другого.

… Оглушал многоголосый людской рев, кровь закипала в жилах, бросалась в лицо, ощутимо, до дрожи, сбегала в конечности.

Подхваченные неведомой силой, толкающей их вперед, противники сшиблись. Гирда-батур ударил Улеба в плечо кожаным щитом, занес саблю, но конь навалился на него тяжестью стального нагрудника. Заскрежетала сабля по мечу, легкая, кривая, смертоносная. Заскрежетала и выпала из рук. На Самвате видели – лежала она в траве, как белое перо, оброненное перелетною птицей. Печенег издал странный хрипящий звук, втягивая в себя воздух, и, ослабев, повис на копье, туго вошедшем ему в живот. Не помогла кольчужная сетка, прошила ее острая сталь, как тонкая игла прошивает мешковину. Зубы кочевника под вздернутыми жесткими усами еще больше оскалились.

– А-а-а! – торжествующе взревела Самвата.

Как знамя, держа побежденного на копье, Улеб повернул к крепости, но, увидев, что наперерез ему, избивая коней, скачут озверелые степняки, свалил Гирду-батура в траву и помчался во весь дух, разъяренный, могучий.

С веселым скрипом закрылись за ним массивные Кузнецкие ворота.

Страшная была ночь, темная. Жаром дышали великокняжеские покои. Сухо светила лампада, заливавшая стены грязной пергаменной желтизной. Ни один звук не приходил извне, каменной глыбой нависла тишина и слабо трепыхались под сводами бесшумные мотыльки.

Тяжелы думы по ночам, но легки старческие веки, не сомкнуть их княгине. Широко раскрытыми глазами смотрела она в темноту парчового балдахина над ложем. Седые волосы схвачены черным повойником, на плечах и груди простой монашеский апостольник.

Мрак! Поистине, непроглядный мрак опустился на великую Русь, тот, с которым княгиня боролась всю свою долгую жизнь. Не она ли виновна в несчастьях, обрушившихся на молодое, еще не окрепшее княжество? Сама приняла святую веру, а людей оставила в язычестве. Не господень ли это промысел? Да, грешна перед ним великая княгиня. Дважды ей предлагали крестить русский народ и дважды она отклоняла предложения алчных, враждующих между собой императоров – Константина Багрянородного и Оттона Первого. Свят Бог, но не безгрешны помазанники Божии. Оба императора протягивали руки к Русской земле, и Ольга не пожелала ее крещения. Вот почему опустился этот мрак. Как бы хотелось княгине встать и пойти туда, на Самвату, увидеть все своими глазами, осенить избитые стены крестным знамением. Были ведь времена, когда никто не мог обойтись без нее, а теперь… Даже девки Судиславы нет под боком. Пропала она, как в воду канула. Ни разу не заглянула в покоя с того вечера… Может, гнева княжеского боится, что не выполнила наказа, не смогла подластиться к добытчику. Слава Всевышнему, Златолист схвачен; он посажен в крепкий поруб Воронграй-терема один-одинешенек. Поруб завален дубовыми сырыми колодами и засыпан землей – только маленькое окошко оставлено, чтобы пищу спускать на веревке…