Глеб Голубев - След Золотого Оленя

И снова мастера грабительского дела не промахнулись, попали прямехонько в погребальную камеру! Им никто уже не мог помешать, так что они не спешили, обшарили ее тщательно всю и ничего нам не оставили, кроме двух наконечников стрел, осколков ненужных им разбитых глиняных горшков грубой лепки да костей скелета, разбросанных по всей камере.

Но это мы уже узнали позже, когда срыли курганную насыпь, оставив только контрольную бровку, и начали осматривать погребальную камеру. К счастью, расчищать от обвалившейся земли ее не пришлось. Но что толку: она была пуста.

Сумели грабители проложить ход и к могиле, где были закопаны три жертвенных коня, так что и тут не оказалось ничего, кроме лошадиных скелетов да бронзового колокольчика.

Но работа есть работа. Могила раскопана, и мы должны были действовать как положено: принялись разбивать на квадраты, фотографировать и осматривать каждый сантиметр пола камеры.

…Мы уже обжились в степи. Лагерь становился все комфортабельнее. Находчивый Алик придумал сделать Тосе удобное корыто для стирки, а затем по тому же гениально-нехитрому примеру и ванну. В ней было приятно понежиться субботним вечерком. Устроил он их очень просто: выкопал ямки нужного размера, застелил их пластиковой пленкой, прикрепил ее — и можно было спокойно наливать воду, не опасаясь, что она впитается в землю.

— Здорово! — восхитилась Тося. — Алик, ты — гений!

А Марк Козлов многозначительно сказал:

— Любовь — двигатель прогресса.

Мы копались в земле, а бескрайние пшеничные поля, раскинувшиеся до горизонта, постепенно золотели — и вот уже зарокотали вокруг комбайны, не утихая даже ночью. Приближалась осень.

Работали мы, признаться, довольно уныло, без вдохновения.

Как-то, поехав в Михайловку за продуктами, дядя Костя привез мне письмо от Андрея Осиповича Клименко (хорошо, что я предусмотрительно в первый же день сообщил наш новый адрес не только Казанскому и Андрею Осиповичу, но и многим друзьям-археологам).

Я торопливо вскрыл конверт. Письмо было аккуратно, без помарок перепечатано на машинке, словно официальный документ.

«Уважаемый Всеволод Николаевич!

Извините, пожалуйста, что задержался с ответом на ваше письмо. Дело в том, что отыскать какие-нибудь полезные для вас сведения о Ставинском оказалось не так-то легко.

Правда, я и сам раньше слышал о нем, в молодые годы. Но встречаться лично не доводилось, хотя мы его и искали после смерти Рачика. Но он действительно куда-то очень быстро исчез примерно в это же время, вскоре после разгрома врангелевцев. Человек он был алчный, готовый на все, так что предположение вашего уважаемого профессора О.А.Казанского о том, что Ставинский мог быть как-то причастен к убийству Мирона Рачика не лишено оснований, хотя, к сожалению, точными доказательствами мы не располагаем.

Я попытался выяснить, куда мог выезжать Ставинский в годы гражданской войны, хотя, как вы понимаете, это дело довольно трудное. Удалось установить, что он служил где-то у белых, кажется, у деникинцев. Однако после их разгрома, не то в 1919, не то в 1920 году вернулся в Крым, пользуясь многочисленными связями, прикинулся больным, к военной службе не пригодным и у врангелевцев служить не стал. Вовремя, как видите, сообразил, что их песенка спета, и поспешил укрыться в тени. Хитер был. Стреляный воробей.

В Керчи при врангелевцах он политикой не занимался, поэтому мы его в первое время после освобождения Керчи и не трогали. У нас других хлопот хватало. Потом, как я уже рассказывал, он исчез.

Я этими данными, уважаемый Всеволод Николаевич, однако, не успокоился и продолжал поиски, — прежде всего, конечно, бывших «счастливчиков», которые могли его помнить. Однако, к сожалению, как вы уже знаете, они поумирали. И все же мне повезло! Я разыскал живого «счастливчика», да еще такого, что прекрасно знал Ставинского, даже работал на него. Правда, был он тогда еще хлопчиком, однако Ставинского помнит. Только мужик он гордый, не любит вспоминать грешки молодости, тем более что давно стал уважаемым человеком, сталеваром на Камыш-Буруне, Героем Труда. Теперь он вот уже три года как на пенсии.

Открылся он мне совершенно неожиданно, когда я однажды, не без умысла, взял да и рассказал на одном из заседаний Совета ветеранов, как тщетно мы ищем следы Ставинского. Была у меня слабая надежда: вдруг кто из стариков и припомнит что-нибудь об этом проходимце? И, как видите, расчет мой оправдался, да еще так, что и сам я не ожидал.

После заседания Логунов отвел меня в сторону и сказал, что знавал Ставинского, попросив, по возможности, не рассказывать здесь никому, что он был в юности «счастливчиком». Он мне подтвердил те сведения, которые я уже изложил в начале письма, добавив кое-какие любопытные подробности относительно характера Ставинского, рассказал, как нещадно тот эксплуатировал работавших на него людей.

Логунов работал на Ставинского два года — в тысяча девятьсот семнадцатом и восемнадцатом, а потом, когда ему исполнилось шестнадцать лет, ушел работать на рудник, потом на комбинат и везде трудился честно, добросовестно, а о прошлом, как я уже говорил, никому не рассказывал. Ставинского он сам видел всего несколько раз. Ставинский в те годы, как мы уже знаем, служил в армии, а после революции перекинулся к деникинцам. Но в Керчь ему удавалось наведываться нередко. Видимо, у военного начальства он пользовался поблажками. Но где именно служил Ставинский, где находилась его часть — Логунов, к сожалению, не знает.

Помнит Логунов, что, вернувшись в Керчь и прикинувшись больным, Ставинский тем не менее связей со «счастливчиками» не порывал и даже говорил: пусть, дескать, ребята подождут, еще настанут лучшие времена и у него для них найдется очень выгодная работенка, знает он богатое место».

Эти слова, многозначительно подчеркнутые Андреем Осиповичем жирной волнистой чертой, я перечитал дважды.

«Но Логунов, как я уже говорил, больше на этого жулика работать не стал, — писал далее Клименко, — а предпочел начать честную трудовую жизнь.

Однако у Ставинского с его надеждами разбогатеть ничего не вышло. Почуяв, видно, что, покончив со срочными делами по вылову всяких контриков, доберемся мы и до него, Ставинский убежал весной двадцать первого года за границу. Логунов говорит, будто увезли его в Турцию на фелюге дружки-контрабандисты. Но, видать, что-то там нечисто было при его отъезде: с кем-то Ставинский перессорился, возможно, не поделили чего-то. Во всяком случае, как слышал Логунов, дружки ухитрились его дочиста обобрать перед самым бегством, так что он уже ни разыскать врагов, ни отомстить им не успел. Так что за границу Ставинский в драных порточках и старой фуфаечке отбыл. Как говорится, вор у вора дубинку украл.