Георгий Блок - Московляне

Не дедовские же предания! Этим пустым звуком никого не обманешь и никого не приманишь.

Нет, только тот добьется подлинного старейшинства, только тот воссоединит за своим щитом разъединившихся, чья рать будет многолюднее и послушнее, кто лучше ее вооружит, чья волость пышнее процветет, кто умнее наладит в ней государственный распорядок, кто настроит у себя больше городов.

В эту именно сторону и были направлены старания Юрия; такова именно и была их общая высокая цель.

Где быть сердцу Русской земли? Этот вопрос, который еще чуть брезжил в старческом сознании умного Мономаха, становился теперь главнейшим вопросом дня. Чтобы разрешить его, дяде с племянником предстояло помериться силами.

Юрий понимал неизбежность поединка, но не торопил его. И только под конец жизни, после того как киевский племянник подстрекнул новгородцев опустошить дорогие Юрию волжские берега и обезлюдить их, уведя много тысяч пленников, — только после этого Долгорукий, дав волю давно накипавшей ярости, вышел из лесов, двинулся на юг и не успокоился до тех пор, пока, искалечив и врагов и себя, не водворился наконец победителем в Киеве.

Там он и остался, там и умер. Но в этот чужой, враждебный, очень дорого доставшийся ему город его привело не праздное честолюбие, а верный расчет. Юрий был как нельзя более далек от желания возрождать былое значение Киева и приращивать к нему отпавшие земли. Но надо было обезвредить угасающий, однако по старой памяти все еще опасный очаг междоусобий: утверждение в Киеве всякой иной власти, кроме Юрьевой, угрожало бы безопасности и благоденствию его залесской вотчины.

Об ее мощи он не переставал заботиться и после овладения Киевом.

Ревниво оберегая ее рубежи, Юрий с первого же взгляда оценил те огромные военные выгоды, какие сулит обладание московским нагорьем. Оно было расположено на самом южном, передовом конце его волости и будто самой природой предназначено стеречь пути, которые вели в Залесье из Смоленска, из Чернигова и из Рязани.

Но тут Юрий натолкнулся на неожиданный отпор: поперек его дороги встал Кучко.

Это было за несколько лет до Юрьевых походов на Киев.

С великим рвением принялся Кучко за дело, порученное Мономахом.

На отданной ему по грамоте пустой княжеской земле он обязывался расчищать пашни и ставить в черном лесу дворы, призывая к себе для этого вольных охочих людей. За труды по обращению дикого леса, песков и кочек из пустого места в жилое эти собранные отовсюду добровольцы вознаграждались временной свободой от княжеского суда и от княжих поборов. Подсуден князю оставался на этот срок только сам Кучко. Но зато на доверенной ему пустоши он становился на время — на пятнадцать — двадцать лет — полным владыкой: надзирал за приглашенными им насельниками, разрешал тяжбы, карал за провинности, а с проезжих людей брал в свою пользу пошлину.

Он был предприимчив, знал до мелочей все местные обстоятельства и, очутившись в кругу вятичей, не стал заволакивать себе глаза высокомерным предубеждением.

Из их здорового, рослого и красивого племени взял он себе вторую жену. Она подарила ему двух молодцов-сыновей и красавицу дочку. У вятичей отстоялась к тому времени своя знать, и брачный союз с богатой вятичанкой не был бесчестьем для скромного еще в ту пору Мономахова дружинника.

Когда Кучко стал манить людей в укромные московские дебри, ни разу еще не хваченные войной, когда начал соблазнять истомленную бедноту надеждами на льготную жизнь, то в охотниках не оказалось недостатка. Пришли на клич и земляки его, суздальцы, и смоляне, и черниговцы, и новгородцы.

Староселы-вятичи дичились только на самых первых порах, а потом очень скоро зажили одной жизнью со слобожанами.

На глазах преображались вокруг обросшего соснами холма берега Москвы-реки, Неглинной и Яузы.

Пятнадцати лет не прошло, как во всем стали замечаться перемены. Уж в каком-то свежем срубе, сверкнувшем сквозь поредевшие деревья еще белыми, как вареная кость, венцами, визгливо завертелся гончарный круг. Уж о кудрявом кузнеце-любечанине, приютившемся в соседней избенке, пошли толки, будто умеет ковать еще не виданные вятичами конские удила. Уж Кучкова челядь не чиркала больше сохой-цапулькой его гладкую, бархатную, на совесть расчищенную ниву, а поднимала боярскую землю новым железным лемехом, который выковал тот же кудрявый кузнец. Уж не одной молодице испортил сон перебравшийся из-под Киева впалогрудый старик с половецкой сабельной отметиной поперек лысого лба: всякой хотелось вплести себе в волосы серебряные кольца его тончайшего изделия.

А сиротке Милуше, той самой, что каждый раз краснела до слез, когда мимо ветхой горенки, где жила она с матерью-вдовой, проезжал на ястребиную охоту старший Кучков сын, — ей, по бедности, недоступна была даже и мечта о таком бесценном украшении. Печально отставала она от подруг, когда те, пересмеиваясь, бежали пестрой стайкой к Яузскому пристанищу, в ивовый шалаш, где синегубый булгарин торговал бусами из горного хрусталя и красного сердолика. И уныло отмахивалась рукой от оборванного дурачка и заики Зотика, который славился тем, что с беспримерной меткостью бил тупоносыми стрелами речных бобров, водившихся тут во множестве, и навязывал всем чуть не даром их тронутые сединой шкурки.

За первым десятком лет миновал второй, и уж не в другие села, а сюда, в новые московские слободы, потянула вся ближняя вятическая округа, зная, что здесь легче найти и ловкого рукодельника, и нужный товар.

Даже такому захожему люду хорошо знаком стал теперь широкий в плечах пожилой человек с бычьей шеей и вытянутым вперед толстокожим лицом, который, невзирая на дебелость, еще проворно перебирал толстыми ногами и успевал за день побывать везде, вмешаться во всякое дело, свое и чужое, ввязаться в любой разговор, каждого закидать быстрыми вопросами и всем надавать не то советов, не то приказов.

На вопросы отвечали вежливо, советов слушались, приказы исполняли. Все знали, что с этим непоседливым говоруном надо жить если не в любви, так в ладу, что от его волосатых рук не уйдешь, без его помощи не обойдешься, без его защиты сгинешь, что величать его надо боярином, что в его имя все лесное поселение прозвано Кучковым.

Не без пользы для себя усердствовал Кучко. Лучшие пахотные земли, сенокосы, пастбища, борти, бобровые гоны и рыбные ловли достались ему. Проезжие купцы, число которых все росло, с неохотой, но исправно выплачивали ему торговую пошлину, называвшуюся мытом, в сторожевых избах — Мытищах, которые он поставил на Яузе, на Всходне и в других местах.

Немалый доход притекал и от судебной расправы. И по другим поводам (а иногда — в поисках его милости — и без всякого повода) несли к нему соседи на двор кто белку, кто куницу, кто соболя, а кто и денежный подарочек.