Георгий Блок - Московляне

В этот день, всегда и в прошлые годы тяжелый для Кучковны, у нее с самого утра так щемило сердце, что не могла ни Гашу приласкать, ни внука позабавить.

А от Груни все не было вестей!

На следующий вечер, перед закатом, серый полог сплошных облаков налился горячей желтизной, и по его нижнему краю быстро побежали яркие клочья золотого дыма. А когда облачный занавес потончал, прорвался и открыл наконец бледную пустыню чистого неба, в ней обозначился узкий, еще более бледный просвет только что родившегося месяца, будто прорезанный одним легким, но точным движением острейшего лезвия.

Кучковна, увидев его с вышки, словно вспомнила что-то: нахмурилась и поспешно спустилась к себе в светелку.

Было еще одно несделанное дело — неотложное, только ее касавшееся, только от нее зависевшее и почти неисполнимое. О нем-то и напомнил молодой месяц: куда убрать венец?

О венце не должен знать никто: так, по намеку Прокопия, хочет князь, так решила и она. И дочерям не скажет. А в духовной отпишет на московский Предтеченский храм.

Но пока жива, где его держать? Как уберечь от людского любопытства?

На ларцы, на сундуки, на кладовки она больше не надеялась после того, что было пять дней назад. На другое же утро после ухода боголюбовцев она распорядилась отскрести песком все полы, промыть щелоком все стены и потолки, окурить можжевельником все покои. Однако и после того дом продолжал казаться ей затоптанным, заплеванным, смрадным, открытым всякому, кто захочет опять его осквернить. И всё слышались шаги.

Доверить кому-нибудь на сохранение? Кому же? О посаднице, об огнищанихе, вообще о своей, богатой братии нечего и думать: все предадут! Отдать попу? Дьякону? Скажут женам, а жены — всей Москве. Кучковна перебрала в уме всю свою челядь (а ее было много) и убедилась с грустью и со стыдом, что хоть, кажется, никого из подвластных ей людей она и не истязала, как другие бояре, однако же ни с кем не умела быть так коротка и участлива, чтобы можно было понадеяться на истинную любовь и полную верность хотя бы одного из них. "Неждан!" мелькнуло у нее в голове. Он, конечно, не выдаст. Но его век недолог. Да и старуха у него пустобайлива. Нельзя.

Зарыть? Да, только и остается — зарыть. Своими руками. В глухом углу сада, правей черемухи, под кленом, который помнит с детства. Сегодня же, как только смеркнется. А не то — неровен час! — вдруг снова кто-нибудь нагрянет.

Гаша уехала с ключником в Кудрино собирать шерсть, которой тамошняя деревня расплачивалась уже много лет с боярином Петром то ли за какой-то долг, то ли за что-то другое (Петр не говорил Кучковне, за что). Кудринский деревенский мир не принес нынче шерсти в урочное время, к Петрову дню. Гаше там много будет дела. Вернется поздно: не помешает матери.

Но ведь кожаный баул размокнет и сгниет в земле. Жемчуг погаснет.

Ее глаза упали на стоявший в головах постели железный ковчежец, где берегла свое и Гашино узорочье: бусы, жемчужные нити, запястья. Переложить все в материнский кипарисовый ларчик, благо он неполон. А баул упихать в железный ковчежец. Только войдет ли один в другой?

Она проворно вынула из-под подушки телячий баульчик с медными застежками, поставила его на стол, выдвинула к двери железный ковчежец, быстро его опростала, набила битком кипарисовый ларец и, кое-как захлопнув его крышку, только собралась примерить, уместится ли баул в ковчежце, как за дверью женский голос вскрикнул: "Паша!", и в светелку шумно ворвалась посадница.

— Паша!

Она так запыхалась, взбегая по лестнице, что не могла выговорить ни слова. На ней лица не было.

— Заковали! — вымолвила она наконец. — В поруб вкинули!

— Кого?

— Моего. Говорила я ему, постылому: "Не пересылайся с княгиней, доведет она тебя до беды!.." Паша, теперь и меня возьмут!

Все пышное тело посадницы колыхалось от рыданий.

— Зачем тебя брать, что ты! Кому ты мешаешь? — успокаивала Кучковна, гладя ее по плечу. — Да кто тебе сказал, что заковали? Может, врут.

— Да, как бы не так! «Врут»! То-то и есть, что не врут! — выкрикивала злым голосом посадница, отняв руки от обезображенного плачем, неузнаваемо постаревшего лица.

— Да от кого ты слышала?

Оказалось, воротился только что домой посадничий стремянный: пригнал назад лошадей, на которых отвозил посадника. Стремянный и сказал.

— Откуда воротился! Из Боголюбова?

— А то откуда же?

Было слышно, как по лестнице громко топочут детские ножонки. Кучковна хорошо знала этот звук: так, шаловливо топоча обеими ногами на каждой ступеньке, поднимался к ней всегда ее внук.

— Что с Иваном? — спросила она.

— Что с Иваном! — все с той же злостью передразнила посадница, утирая глаза концом спущенного с руки длинного рукава сорочки (детский топот приближался). — Твой Иван всему причина! Всех взбулгачил, а нам из-за него горе хлебать! — Она опять громко зарыдала. — Нет твоего Ивана, вот что!

— Как — нет?!

Внук, слыхать, уж поднялся по лестнице и топотал теперь так же громко и шаловливо по гладкому полу, изображая скачущего коня.

— Так вот и нет! — голосила сквозь слезы посадница. — Голову отрубили твоему Ивану. Ему и купцу. А моего — в поруб.

— Пречистая!.. А Груня? А Петр?

Дверь распахнулась вихрем, грохнув о стену скобой. Женщины не успели оглянуться, как раздался сперва глухой звук падения, потом, после длившейся один только миг тишины, короткий крик испуга, сразу перешедший в длинный, пронзительный детский вопль.

Ребенок, лежавший на полу ничком, медленно приподнимал кудрявую голову, схватившись рукой за глаз. Кровь стекала по детским пальчикам и капала на сосновые половицы, где успела уже налиться высокая темно-красная лужица.

Вбежав опрометью в бабкину светелку, он оступился о порог и упал, стукнувшись головой об угол выдвинутого к двери железного ковчежца.

— Ой, тошнешенько! Ой, окривел! Ой, голубеночек! Ой, головушку проломил!.. — причитала посадница.

Как все бездетные женщины, она была непритворно чадолюбива. Гашиного сына она всегда ласкала с трогавшей Кучковну и удивлявшей Гашу нежностью.

— Паша, да ты не так взялась! — суматошилась она. — Рученьку-то его отыми!.. Куда это Гаша у вас девалась?.. Крови-то, крови!.. Где у тебя вода? Ох, подорожничку бы приложить! Дай сбегаю.

И впрямь сбегала.

Мальчик глубоко рассек себе правую бровь. Глаз был цел, но кровь все шла да шла. У Кучковны липли от нее руки. Ребенок продолжал всхлипывать и вопить, а когда бабкины пальцы приближались к ране, взвизгивал, как звереныш, и отбивался руками и ногами.

Так продолжалось больше получаса. Начинало смеркаться.

Кое-как вдвоем обмыли вспухшее от слез личико, остановили подорожником кровь и обвязали курчавую голову полотенцем. Мальчик стал затихать. Только губы, шея и грудь вздрагивали еще временами от недавнего плача. И вдруг на руках у Кучковны уснул.