Георгий Блок - Московляне

Двумя ночными факелами, на том и на сем берегу, московляне, тутошние и тамошние, будто перемигнулись. Приступились!

Опять навязчивые воспоминания! Откуда их столько?

Когда-то, давно, еще когда, обманывая княгиню, притворялся перед ней коренным московлянином, чтоб не признала в нем беглого суздальца (а она, змеища, все-таки вызнала!), он нашептывал ей вкрадчивые слова: "Про нас, про московлян, знаешь ли, княгиня, что говорят? Говорят, что к чему, мол, мы, московляне, приступимся, от того не отступимся".

Так вот, ежели сейчас (Петр проглотил горькую слюну) приступились подлинные московляне, сироты да холопы, к нему, к боярину, к немосковлянину, так неужто же сами собой и отступятся?

С чем их встречать? С кем? Со слобожанами? Да куда еще перекинутся слобожане! К нему ли? С посадскими? Много ль их? Да и верны ли?

С кем бы ни было — раздумывать недосуг: хоть с попом, хоть с пономарем, а с кем-то идти на них надо ж! Нельзя дожидаться, чтоб сами пришли. Так вот, с кем же все-таки идти-то? Ведь не с попом же, на самом-то деле!

Петр больше часа быстро ходил по клети из угла в угол, меняя время от времени углы: то из переднего в печной, то из заднего в бабий [53] Углы комнаты носили в старину каждый свое название, соответствовавшее тому назначению, которое они имели в народном быту: налево от двери помещалась печь, и занятый ею угол назывался печным или стряпным; направо от двери ставился ларь, куда складывались упряжь и другие пожитки, и занятый этим ларем угол назывался задним или хозяйским; прилежащий к печному левый дальний угол назывался бабьим, потому что там работали обыкновенно женщины, а противолежащий печному правый дальний угол назывался передним, красным или святым: здесь висели или стояли на полочке иконы, под иконами, вдоль стен шли лавки, а перед лавками стоял стол.

Потом вдруг стал замедлять шаг.

Потом остановился у садового окна.

Зеленые шарики на яблонях будто поналились за знойные-то дни… Побелей стали… Шарики, шарики… А местами и румянчик проступил — этакой слабенький, как у девчонки, что в девки глядит… А прясло-то стенное, видать, теплое от солнца. Бревна-то как порасщелились… где впрямки, где чуть свиляво… И слепни на них греются… А те, что помельче, с подобранными крылышками, верно, песьи мухи…

Петр отвернулся от окна и медленно пошел к двери: ему показалось, что решение наконец найдено. Последнее, отчаянное, но из всех, пожалуй, наилучшее. Да другого, кажется, и нет.

Он приотворил дверь и крикнул, чтоб послали к нему оружничего.

Оружничего он спросил, проверял ли тот его, боярский, запас снаряда. Снарядом называлось оружие, которое боярин раздавал челяди, когда брал ее с собой в поход.

Оружничий ответил, что проверял.

— Давно ли?

— С месяц.

— Все цело?

— Цело.

— Исправно?

— Исправно.

— Не могли за месяц порастащить?

— Кто ж растащит?

— Мало ль кто!

— Некому. На запоре.

— Проверь до обеда еще. Да пересчитай на дворе челядь: одних мужиков. Баб нечего считать. Слышишь — до обеда.

— Проверю.

— А наперед сходи к посаднику да скажи, чтоб мигом ко мне шел. Слышишь — мигом. Построже скажи. Понял? И не уходи от него, покуда своими глазами не увидишь, что ко мне поплелся. Понял? Нипочем не уходи, что бы он тебе ни говорил, как бы ни лаялся. Понял?

— Как не понять?

— Ступай. Не мешкай.

Посадник, здороваясь с Петром, отвел глаза в сторону.

Таким бешеным Петр его никогда еще не видывал. Вчерашнюю обиду на свата посадник перенес на Петра. Петр это предвидел. Он радовался его бешенству.

Он решил еще пуще его озлить: нажать, не жалеючи, на самое больное место.

Петр молча уставился на его кривые, немощные ноги. Посадник, чувствуя на себе его непристойно-наглый взор, упрямо смотрел в угол. Петр переводил взгляд с ног на глаза посадника, с глаз на ноги и продолжал молчать. Наконец выговорил, будто с участием:

— Ножки-то у тебя, видать, вовсе поучахли?

Жилы на висках у посадника вздулись так, что казалось — вот лопнут. Он, все не глядя на Петра, пробормотал очень тихим от негодования голосом (он был шепеляв):

— Зачем звал? О своих пожарах калякать?

— Нет, не о с в о и х пожарах. Мои ли, твои ли, про то еще как кто скажет.

Посадник, ничего не поняв, взглянул наконец на Петра.

— Как так "твои ли, мои ли"? — вымолвил он, чуя новую обиду. — Моих не бывало. Что городишь? Ежели не о пожарах, так о чем толковать?

Петр внимательно следил за лицом посадника, ловя себя на том, что радуется случаю выместить на ком-то хоть малую часть своего вчерашнего непоправимого бесчестья.

— Спрашиваешь, о чем толковать? — Петр помедлил и вдруг проговорил с той же, что и раньше, притворной участливостью: — О тебе толковать.

— Обо мне? Когда обо мне, так ко мне бы и шел.

— Нельзя к тебе: тайность. У тебя в стенах лишние бревна есть: услышат! А дело для т е б я такое…

— Какое т а к о е?

Петр опять помедлил, внимательно и мрачно глядя посаднику в глаза.

— Приметил ли вчера на пиру, — заговорил он, с особенной, неожиданной для самого себя выразительностью произнося каждое слово, — каким глазом смотрел на тебя мой сват, великий боярин?

— Каким глазом? На меня? На всех одним глазом смотрел.

— На всех одним, а на тебя особо, другим, — еще выразительнее сказал Петр. — Я бы того и не приметил, не до того было — гости, поминки, — кабы он сам…

— Что — он сам?

— Кабы он сам мне потом не сказал с глазу на глаз…

— Что сказал?

— Что-де посадник у вас на Москве душою крив.

— Врешь!

— Когда вру, не слушай, ступай назад домой, ложись на печь и жди, что будет с тобой дальше. Доброго не дождешься. Я не для себя, а для твоей пользы говорю. Или молчать?

— Говори.

— Сват, великий боярин, сказал: дружина того посаднику не забудет, что посадник боярина Ивана Кучковича, стольника, Прокопию выдал.

— Я?!

— А то кто ж, как не ты? Вся Москва видала, как ты Прокопию городовые ворота отворял, как ты Прокопия ко мне на крыльцо вел. Скажешь: не отворял, не вел?

— Так ведь Прокопий меня…

— До твоих с Прокопием счетов дружине дела нет. Небось, знаешь, где сейчас Прокопий? Знаешь? Так как бы и тебе там не быть.

— Что говоришь!

— Говорю, что есть. Не хочешь — не слушай.

Петр прошелся по клети, поигрывая висевшим у него на поясе длинным кинжалом.

— Мой сват, великий боярин, так мне сказал, — продолжал он, вынув кинжал из ножен и осторожно пытая пальцем с одной и с другой стороны его прямой, обоюдоострый клинок. — Великий боярин так сказал: "Дружина посадит на Москве другого посадника".

— Так и сказал?

— Так и сказал. "А пока нового не посадим, старый, — говорит, — весь в твоей воле". В моей воле! — Петр, убрав кинжал в ножны, ткнул себя пальцем в грудь. — "Ты, — говорит, — его покамест поискуси". Видишь: я все тебе говорю, чего бы и не должен открывать.