Александр Дюма - Блэк. Эрминия. Корсиканские братья

И поэтому, вместо того, чтобы обидеться на животное за скорее чувственное, нежели признательное выражение его физиономии, шевалье с подлинным, почти завистливым восхищением следил за проявлениями гастрономического наслаждения, которые демонстрировало ему животное.

Впрочем, спаниель решительно был из породы попрошаек!

Едва свалившаяся на него подачка была уничтожена, животное, казалось, вспоминало о ней лишь для того, чтобы выпросить еще одну; что оно и делало, сладко облизываясь и принимая вновь то же самое умоляющее выражение и тот же самый покорный и ласковый вид, выгоду которых оно уже успело оценить; не помышляя о том, что, почти как все попрошайки, из вызывающего участие и сострадание становится назойливым просителем; но вместо того, чтобы рассердиться на него за его навязчивость, шевалье, напротив, поощрял его дурные наклонности, щедро одаривая кусочками сахара, и остановился лишь тогда, когда его карман полностью опустел.

Наступил момент расплаты за сострадание. Шевалье де ля Гравери относился к его приближению с некоторой опаской; в благодеяниях, которыми мы одариваем собаку, всегда присутствует некий элемент самодовольства и даже эгоизма; нам нравится думать, будто вся их ценность заключена лишь в том, из чьих рук они исходят, и шевалье так часто видел разного рода должников, льстецов и лизоблюдов, которые отворачивались от своего благодетеля при виде опустевшей кормушки, что, несмотря на некоторое удовлетворение, о котором мы уже упоминали, он не осмеливался особо надеяться на то, что простой представитель собачьего племени не последует традициям и примерам, подаваемым его собратьям сынами Адама на протяжении ряда веков.

Как бы философски ни научил шевалье де ля Гравери его долгий жизненный путь относиться к подобного рода проблемам, ему трудно было вновь испытать, к тому же на своем горьком опыте, всеобщую неблагодарность; поэтому он желал всего лишь спасти свое случайное знакомство от этого тяжелого испытания, а себя самого избавить от тех унижений, которые оно могло бы повлечь за собой; и после того, как он в последний раз исследовал глубину кармана своего редингота и окончательно удостоверился, что продлить эти приятные отношения на величину хотя бы одного кусочка сахара нет никакой возможности, после того, как на глазах спаниеля он вывернул свой карман, чтобы дать ему доказательство своей искренности и доброй воли, он дружески приласкал животное, прощаясь с ним и одновременно подбадривая его; затем, поднявшись, он возобновил свою прогулку, не осмеливаясь оглянуться и посмотреть назад.

Как вы сами видите, все это не обличает в шевалье де ля Гравери дурного человека, а в спаниеле злую, дурную собаку.

А это уже достаточно много — вывести на сцену человека и собаку так, чтобы человек не был злым, а собака бешеной. Поэтому я полагаю необходимым еще раз вам повторить, учитывая это первое несоответствие, что я предлагаю вашему вниманию вовсе не роман, а подлинную историю.

Случай свел на сей раз доброго человека и добрую собаку.

Но один раз не считается!

Мы видели, что шевалье возобновил свою прогулку, не осмеливаясь обернуться, чтобы удостовериться, следует ли за ним собака: да или нет.

Но он даже не дошел до моста Ля Куртий — места, хорошо известного не только обитателям Шартра, но и жителям всего кантона, — как его решимость уже подверглась суровому испытанию, и только благодаря высокой силе духа ему удалось устоять перед нашептываниями демона любопытства.

Но в тот момент, когда шевалье подошел к воротам Морар, его любопытство достигло такой степени возбуждения, что внезапное появление со стороны старой парижской дороги дилижанса с упряжкой из пяти лошадей, несущихся бешеным галопом, послужило ему предлогом, чтобы отойти в сторону; но уступая дорогу, он как бы невзначай оглянулся и, к своему великому изумлению, увидел собаку, которая следовала за ним по пятам, не отступая ни на шаг, и ступала так важно и методично, как будто отдавала себе отчет в своих действиях и совершала их сознательно.

«Но мне нечем больше тебя угостить, мой бедный славный зверь!» — воскликнул шевалье, выворачивая опустевшие карманы.

Можно было подумать, будто собака поняла смысл и значение этих слов; она стремительно бросилась вперед, сделала два или три немыслимых прыжка, как бы стремясь выразить свою признательность; затем, увидев, что шевалье стоит на месте, и не зная, как долго продлится эта остановка, она легла на землю, положила голову на вытянутые передние лапы, два или три раза весело пролаяла и стала ждать, когда ее новый друг возобновит свой путь. При первом же движении шевалье собака резво вскочила и устремилась вперед.

Так же, как до этого животное, казалось, поняло слова человека, так и человек, по-видимому, догадался, что означают действия животного.

Шевалье де ля Гравери остановился и, всплеснув обеими руками, сказал:

«Хорошо, ты хочешь, чтобы мы дальше шли вместе, что же, я тебя понимаю; но, бедняжка, не я твой хозяин, и, чтобы следовать за мной, ты должна кого-то покинуть, кого-то, кто тебя вырастил, давал тебе приют, кормил, заботился о тебе, ласкал; какого-нибудь слепца, чьим поводырем ты, возможно, была, или пожилую даму, для которой ты, вероятно, служила единственной утехой. И вот несколько злосчастных кусочков сахара заставили тебя забыть о них, как позже, в свою очередь, ты забудешь меня, если я проявлю слабость и возьму тебя к себе. Пошла же прочь Медора! — сказал шевалье, обращаясь на этот раз к животному. — Вы всего лишь собака, вы не имеете права быть неблагодарной… А! Вот если бы вы были человеком, — продолжил как бы между прочим шевалье, — то это было бы другое дело».

Но собака, вместо того, чтобы повиноваться и уступить философским рассуждениям шевалье, залаяла еще громче, удвоила свои прыжки, и ее приглашения продолжить прогулку стали более настойчивыми.

К несчастью, мысли, под конец посетившие шевалье, были подобны сумеречному приливу после заката солнца, когда каждый вновь надвигающийся вал кажется более мрачным и угрюмым, чем предыдущий.

Конечно же, сначала он был польщен, что внушил такую внезапную привязанность, которую ему выказала собака; но затем в силу природной подозрительности он подумал, что скорее всего за этой преданностью, пожалуй, скрывается почти черная неблагодарность; он, взвесив прочность этой столь внезапно возникшей привязанности и в конце концов укрепился во мнении, к которому, казалось, пришел уже много лет назад, мнении, согласно которому — я объясню это чуть позже — ни мужчины, ни женщины, ни животные не имели отныне права рассчитывать ни на малейшую долю его симпатий.