Павел Комарницкий - Последний наказ

Надежда — это последнее, что остаётся у человека, даже когда всё остальное уже отняли. И Ратибор яростно хлестал себя, выколачивая ледяной холод, вьевшийся в душу.

Окончив париться, Ратибор некоторое время сидел в предбаннике, отдыхая в прохладе. Не спеша оделся, обулся, подпоясался.

… Он сразу понял — случилось непоправимое.

— Ну?…

— Дурная весть, витязь. Не соврал татарский гонец.

Воевода торжокский был мрачен, как туча.

— Рать татарская на подходе. Мои люди видели — поганые прут сюда, числом немеряны. Так что не позже, нежели завтра обложат нас. Одна надёжа, что выручит нас Господин Великий Новгород. Слышно, и рать уж собрали, ждут только полочан со плесковичами [древнее название Пскова — Плесков].

Значит, не врал проклятый татарин.

Говорят, надежда умирает последней. Но каково тому, чья надежда умирает многократно?

Огонь снова начал было слабеть, и Ратибор подбросил ещё несколько поленьев.

Молодая княгиня как-то странно глядела на него. Огромные глаза отражали пляшущее пламя, и в мерцании их невозможно было отгадать…

— Один ты у меня и остался, Вышатич.

Это было сказано так просто, что у витязя зашевелились волосы. Живые люди так не говорят.

— Не хорони допреж времени…

— Нет, Вышатич. Хватит уже… Да и сердце не ноет более.

— Здорова ты больно, вот и не ноет — попытался грубоватой шуткой сбить настрой Ратибор.

— Непраздная я.

И снова это было сказано не так, как это обычно делают женщины, без волнительного смущения и естественной женской гордости. Молодая княгиня просто сообщала факт.

— Князь-то знал?

— Знал. Потому и хотел так меня сплавить в Новагород. Я ведь без того с ним бы осталась, хоть как.

Витязь давно усвоил нехитрое правило: когда нечего сказать — молчи. Всяко лучше будет. Он опять осторожно взял её руки в свои ладони. Но княгиня мягко перехватила его ладонь, поднесла к лицу и прижалась щекой.

— У Владко мово руки такие же были…

Ратибор трудно сглотнул.

А молодая княгиня уже неспешно развязывала тесёмки дорожного плаща. Витязь завороженно смотрел, как спадают дорожные одеяния.

— Ты чего… — и не узнать своего голоса.

— Не хочу, чтобы сие всё ушло просто так — княгиня легонько встряхнула свои налитые груди — и уж всяко не оставлю это поганым.

Она встала перед ним нагая, прекрасная, как летняя утренняя заря.

— Мне боле нечего тебе дать, Ратибор Вышатич. А тебе?

— Вот по самой дороге и поезжайте. Кони у вас добрые, дорога видная, до свету ещё вёрст восемьдесят отмахаете, даром что темно.

— Спаси вас Христос, ребята… Прощайте.

— Да мы бы не против. Не поминайте лихом!

Торжокская сторожа растаяла в ночи. Воевода расщедрился-таки, дал провожатых, которые довели витязя и княгиню до какого-то перекрёстка, вёрст за пятнадцать от Торжка. Можно бы, конечно, и подальше, но дарёному коню в зубы не смотрят.

Ратибор взял с места крупной рысью.

…

Ясный зимний рассвет застал их возле какой-то придорожной деревушки. Лениво брехали собаки, где-то кукарекали петухи, соревнуясь в силе голоса. Из крайней избушки гурьбой вывалились малые ребятишки, толкаясь и смеясь, начали играть в снежки. Дико и непривычно. Витязь усмехнулся. Как быстро они отвыкли от нормальной жизни, как быстро привыкли к безмолвию пожарищ и обглоданным волками трупам. А ведь татары явились на Русь всего ничего, меньше трёх месяцев назад.

— Уходите… — послышалось вдруг сзади. Ратибор оглянулся. Молодую княгиню била крупная дрожь, на иссиня-бледном лице лихорадочно горели глаза — Люди, уходите… В леса, в пустыни, прочь!

Витязь едва успел спрыгнуть с коня, чтобы подхватить лёгкое падающее тело. Княгиня уже закатила глаза, впадая в беспамятство. Всё. Любой выдержке есть предел.

— Не знаю, чем тебе и помочь, витязь…

— Не то говоришь, хозяин. Не токмо мне — себе помочь должен. И сделаешь это сейчас. Запрягай лошадей в розвальни. И думай покуда, куда бечь. В самую глухую урёму, которую знаешь.

Жарко пылала печь, топившаяся по-белому — роскошная для деревни вещь. В богатой, просторной горнице на сдвоенной широкой лавке, на постеленной мягкой шубе забылась тяжёлым, полубредовым горячечным сном молодая княгиня. Деревенский богатей, промышляющий торговлишкой, тяжко кряхтел, соображая. Ратибор видел его насквозь — трудно бросать нажитое, бежать неведомо куда пожилому уже, семейному человеку, хорониться в лесной глуши. Ничего, переживёт. Покойнику богатство и вовсе ни к чему.

— А ежели уйти серегерским путём на Новагород? — спросил вдруг деревенский купчик. Ратибор внутренне усмехнулся. Дураку ясно, так и надо бы сделать. Да только вот княгиня свалилась в горячке. Возможно, сказалась баня. А вернее всего, кончились силы. Да, так оно скорей всего и есть. И так приходится удивляться невероятной выдержке молодой женщины.

— Нет, Боброк, не смочь тебе уйти. Ежели налегке, о-двуконь — тогда ещё да, и то ежели кони добрые. А со скарбом… Нагонят в пути, посекут зазря и тебя, и домочадцев твоих.

Витязь кривил душой. Можно уйти и на санях, если поторопиться. Только не выдержать княгине долгий путь. И здесь, у торной дороги задерживаться никак невозможно. Один переход, только один может позволить себе Ратибор.

Мужик тяжко думал, морща лоб. Всё понятно. Много ли увезёшь в седле? А на розвальнях, да не на одних… А голые стены — потеря не такая уж большая, даже если пожгут. Давай, мужик, давай. На твою жадность теперь вся надежда…

— Есть такое место — поднял голову хозяин — Схорониться можно до скончания времён.

— Далеко ли?

— Недалече. Завтра утром выехать, к вечеру будем тамо.

Теперь задумался Ратибор. Он смотрел на осунувшееся, горячечное лицо с запёкшимися губами. Сутки в теплой постели сейчас для княгини…

— Сейчас, Боброк. Ежели хочешь жить — сейчас выезжать надобно. Уж ты мне поверь.

Хватит с Ратибора одного раза, когда он пошёл наперекор осторожности, послушал покойного проводника Олексу, согласившись идти днём.

…

— А-а… Не надо… упыри проклятые… Владушко мой… Ратиборушка, тяни…

Витязь тяжко вздохнул, поднося ковшик к запёкшимся губам молодой женщины. Она поймала его, не видя, глотала тяжко, часто облизываясь.

Ратибор посмотрел в маленькое оконце, затянутое бычьим пузырём. На затерянной в дремучей непролазной чащобе заимке скопилось немало народу. Семья Боброка оказалась немалой — сам хозяин, жена, крепкая жилистая баба, да пятеро ребятишек. К этому прибавить ещё двоюродного брата хозяина, заросшего до глаз чёрной бородой угрюмого звероватого мужика, бобылём сидящего на лесной заимке. Могучая печь, сложенная из дикого серого камня, разделяла избу на две половины. Со стороны устья печи гремела ухватом хозяйка. Там расположилось семейство Боброка, вместе с кузеном. Малую половину заняли Ратибор и княгиня. Дым, остававшийся после топки печи, медленно уползал в дыру под стрехой грубой тесовой крыши.