Владимир Пистоленко - Крылья беркута

— Ну, а дальше? — выдохнула она. — Потом?

— Вот... Я тебе все, как следовает... Тут огонька поддадим — кто узнает? Да никто! Никогда! На красных подумают. А мы своим хозяйством жить станем. Ну, что скажешь?!

Не ждала Надя такого от Василия. Он уже стоял перед ней и, приподняв фонарь, светил ей в лицо, словно стараясь не только услышать, но и увидеть, что она думает, что собирается ответить на этот его вопрос.

— Меня в работницы возьмешь, ага? — преодолевая отвращение, усмехнулась она.

— Надь! — горестно вскрикнул Василий. — Тоже сказала! Ну, да разве можно?! Ты за хозяйку будешь. Ей-право! Ну, как тебе, чтоб не в обиду, — женой! Моей хозяйкой! А я вот как за тобой упадать буду — побей меня бог, ежели пальцем когда трону! Мы, знаешь, как жить станем? Первыми хозяевами! Спервоначалу мазанку сгоношим, может, а после того дом отгрохаем! Пятистенок..., Земли можно купить у башкирцев, десятин пять сотельных... Овечек заведем. Еще чего там придумаем...

— Вдвоем не справиться с таким хозяйством, — подделываясь под его тон, сказала Надя.

— Ты об том не горюй! Говори — согласная или врастутырку пойдут наши дела? Нет, глупая, — рассмеялся Василий, — о чем завела!.. Там увидим, что и как. Понадобится, так можно и работников поднанять. Были бы денюжки, будут и девушки. Так что ты мне скажешь?

— Ох и жаден ты, Василий! Нехорошо.

В этих словах Василию почудился не отказ, а что-то похожее на нерешительность, вызванную, скорее всего, боязнью: а вдруг да дознаются?

— Ты не сумлевайся, не боись! Подумают, что мы в огне сгорели, — стал он уговаривать ее, уже и мысли не допуская, что она может отказаться. — Еще и жалеть будут! Мы, знаешь куда, к башкирцам подадимся! Или же к киргизцам! За Соляным городком такие степи — ни конца, ни края. Я сам оттудова, знаю! Ты долго не думай...

Надо отвечать, дальше тянуть нельзя. Следовало сразу оборвать его.

— Значит, на чужое глядишь — руки чешутся? Так я понимаю? — тихо, но твердо спросила Надя.

Василий почувствовал что-то недоброе.

— Так ведь красные все равно до нитки разграбят, а мы чем хуже?

— Хуже ли, лучше ли — вопрос другой. И нечего собой выхваляться. — Надя помолчала, раздумывая, как убедить его, чтобы он выкинул из головы свои дурные мысли. Может, повернуть все в шутку? Да нет, какая шутка, если человека даже трясет всего. Вот что значит — жадность. — Я так думаю, что ни ты, ни я с чужого добра богачами не станем. Лучше и не мечтай. И боже тебя упаси хоть пылинку здесь тронуть, такой шум подниму — не обрадуешься.

— Твое разве? — обозлился Василий.

— Что там за дверью оставил?

— Ничего.

— Так я же видела! Что в мешке?

— Мало ли что!

Надя решительно направилась к двери, но Василий оттолкнул ее.

— Не лезь!

— Да ты что, в самом деле! — возмутилась Надя. — Я думала, он шутит... Давай мешок!

— Я тебя добром прошу, Надежда, не вяжись. Хотел, чтоб все как следует быть, ну, по-хорошему, а ты...

— А я тоже по-хорошему. Бери свое ружье и топай. Тоже мне, придумал, нечего сказать! Жених несчастный...

Василий нехотя взял ружье, но из комнаты не вышел, а стал неловко топтаться на месте, переводя испуганный взгляд с Нади на ружье, с ружья на Надю. Она перехватила его и поняла, угадала, о чем он думает, с чем борется, или, наоборот, взвинчивает, подбадривает себя? Неужто он может? Неужто способен? Нет! А почему «нет»? Хватило же смелости предлагать... Ведь и вправду их во всем доме только двое. Чего проще? А пожар все может скрыть. И никто никогда не узнает...

Надя шагнула на середину комнаты и остановилась напротив него.

— Чего танцуешь? Уж если решил, так действуй. Ну?

Василий понял, что она угадала его мысли, и в страшной растерянности обеими руками прижал к груди ружье.

— На-адька! — простонал он.

— Смелости не хватает? Червяк. Слизняк поганый, — зашептала Надя и, вся подавшись вперед, медленно двинулась на него.

— Так я же ничего, ну что ты, Надька, — пятясь, оправдывался он. — Да тут и заряда нет. Гляди! — Василий торопливо выдернул затвор и вложил палец в пустой приемник. — Во, видала? А патрон — вота где! — Он выхватил из кармана штанов патрон и на ладони протянул Наде. Было похоже, что он безумно рад тому, что ружье не заряжено, а патрон оказался в кармане, и он смог это доказать Наде и тем самым оправдаться перед ней. — А ты не знаю что подумала... Будто я и в самом деле прямо не знаю чего...

Надя почувствовала, как слабость разлилась по телу. Во рту стало сухо, в ушах слегка позванивало. Хотелось пить. Зачем она связалась с Василием?! Глупо. Мерзко. Натолкал чего-то в мешок, ну и пускай! Не обеднеет же Стрюков, в самом-то деле. А она кинулась, словно сторожевая собака, преданная хозяину. Василий, конечно, так и понял. А ей нисколечко не жалко ни Стрюкова, ни его барахла. Да наоборот, она бы с радостью согласилась, чтобы все его богатство пошло прахом. Пусть все сгинет. До ниточки! До пылинки! Красные заберут? Ну и пусть! Но они будут брать среди бела дня, совершенно открыто. Нет, она правильно поступила, остановив Василия. Человек же ворует! И ему потакать? Интересно, что же прихватил он?

Не слушая, что бормочет вконец растерявшийся дворник, Надя, преодолев слабость, втащила мешок в комнату.

— Вытряхивай, — не глядя на Василия, потребовала она.

— Ну-ну, не больно-то! — больше для приличия, голосом, полным покорности, пробормотал Василий и неохотно стал извлекать из мешка старые носильные вещи Стрюкова: охотничьи сапоги, меховую шапку, вельветовую тужурку, две пары валенок, кожаные рукавицы, суконные брюки, пару глубоких резиновых галош. Все это были обноски, давно вышедшие из употребления и сохранившиеся только благодаря странной привязанности Стрюкова к старым вещам. Он не мог сразу расстаться с вещью, отслужившей свой век. Наверху была небольшая темная комнатушка, никогда не запиравшаяся, где стояли сундуки с обносками. Лежали они до тех пор, пока класть уже было некуда или же пока не появлялось у Стрюкова желание облагодетельствовать своих ближних. Вот тогда и опорожнялись сундуки, а вдосталь належавшиеся вещи поступали к новым хозяевам — чаще всего батракам со скотного двора, табунщикам, к которым по неизвестным причинам Стрюков был добрее, чем ко всем иным работникам. Значит, Василий побывал в той самой комнатушке и облюбовал для себя все это барахло. А ведь мог взять что-нибудь другое, поценнее, поновее, — комнаты открыты, шкафы не заперты, там есть из чего выбрать. Выходит, Василий и не думал о том, что, пользуясь случаем, может обзавестись хорошей новой одеждой; он до смерти обрадовался этому тряпью и готов был драться за него, вцепиться в горло того, кто осмелился отнять эту его добычу. Интересно, носил ли он когда-нибудь новую одежду? Тоже ничего хорошего не видел человек в своей жизни. И Надю охватила жалость к этому человеку, перебирающему сейчас чужие обноски и думающему, должно быть, о том, как все-таки их сохранить, удержать, чтоб не вырвали их из его рук.