Владимир Пистоленко - Крылья беркута

— Сколько у вас детей? Двое? И еще кто есть в семье? Мамаша? И ее запишем. И на вас давать будем.

Женщина кивнула. Казалось, слова Нади не вызвали в ней никаких чувств.

— Пока жив был Федя, кое-как перебивались. Теперь хоть ложись да помирай. Себя не жалко, а вот детишки... Старшенький, на шестой годок пошел, лежит, весь высох; малышок тоже — мощи одни.

— Да, детишки... — Надя вздохнула. Насмотрелась она за эти дни на детское горе. — Вы уж сами как-нибудь крепитесь...

— Не знаю, что и сказать, что и подумать. Мамаша у меня — ноги опухли, чуть ходит. Ушла — и не знаю, чего там дома... А ежели б домой дали?.. Хотя маленько, на какую там болтушку?

Надя опустила голову. Как тяжело отказывать тому, кому надо помочь.

— У нас сейчас почти ничего нет, — неохотно созналась она и почувствовала неловкость и даже некоторую вину за то, что люди голодают, а красные ничем не могут им помочь. А ведь она тоже красная, и с просьбами обращаются к ней. — Ничего, ни-че-го нет! Но как будет — пришлем. Тут же! Обязательно пришлем! Может, даже сегодня. А сейчас получите детский паек. И каждое утро приходите. Да не старайтесь пораньше — с утра очереди. Правда, паек — только счет один, от него ни сыт, ни голоден. Ну, а все же...

Васильева поблагодарила, сказала, что сбегает за посудой. Надя вышла вслед и у калитки снова встретилась с ней. Васильева только что перекинула через плечо веревочную лямку и силилась стронуть с места небольшие санки с сеном. Надя удивилась.

— У вас есть корова? — обрадованно спросила она.

— Корова-то есть, да молока нет, совсем перестала доиться, скоро должна теленочка принести, — пояснила Васильева.

— Ничего, дождетесь, было бы что ждать, — ободрила Надя. — Ведь это же счастье, в такое время давать детям хоть немного молока.

— А молока нам, видно, все равно не видать: кормить-то коровушку нечем, придется со двора свести. Летом Федя малость заготовил кормов, а кто-то взял да нарочно и стравил в копнах. Прошлогоднее сено тянулось, а вот уже с месяц добывать приходится.

— Покупаете? — спросила Надя.

— Меняем. В Форштадте. Там живут, горя не знают, все у них есть: и хлеб, и сало, и мясо, и сено — чего душа желает. Было бы на что менять! Всю бедноту казачьи богатеи обобрали. И без того голь перекатная, а они норовят и последнюю шкуру содрать. Оно если правду сказать, ничего не жалко заради детей, но ведь никакой совести у этих живодеров нету: мало того, что почти задарма берут, так еще и измываются!

Васильева всхлипнула и тут же вдруг ожесточенно набросилась на Надю с упреками:

— Хоть бы вы там, комиссары, своим глазом добрались до нашей жизни! Мужики у нас полегли, а над вдовами змеищи шипят да изгаляются...

— Это сено тоже выменяли?

— А кто даром даст? После Феди костюм остался. Подвенечный, почти ненадеванный. Вот и снесла, отдала за сено. На трое салазок договорились, а он сегодня эти впритрус наложил и сказал, чтоб больше не ездила.

— Значит, обманул? — возмутилась Надя:

— Я о том самом и говорю. Да еще слова всякие!.. Будь живой Федя, ни в жисть не простил бы... А без него — кто хочет, тот и порочит. Все у нас плачутся.

Васильева рывком потянула лямку, и сани, скрипнув полозьями, двинулись.

Надя смотрела на медленно уползающие сани. Ей показалось, что она не может вот так отпустить женщину, что должна окликнуть ее, остановить, что-то сказать, чем-то помочь, ведь у человека и без того горе, а ее издевательски обидели.

— Васильева! — позвала она и кинулась догонять. Женщина оглянулась, остановилась. — У кого вы сено выменяли? Фамилия как?

— Рухлин. Иван Рухлин.

— Не тот, что на Колодезном проулке?

— На Колодезном. Рыжий такой.

— Знаю. Там их два брата.

— Оба были. Договаривался рыжий.

— Сколько он недодал?

— Одни салазки. И энти вон, чуть-чуть, внатрус...

— А костюм какой? — спросила Надя.

— Синий, диганалевый, совсем еще новый. А тебе зачем знать? — с беспокойством спросила женщина.

Надя и сама пока еще не знала, зачем ей понадобилось так подробно расспрашивать. Может, просто затем, чтобы знать имя обидчика, подлеца, способного ударить лежачего? Или чтобы доложить об этом случае Петру Алексеевичу? Надя не стала ничего придумывать и ответила Васильевой, что пока ничего не может сказать определенного, но посоветуется кое с кем...

Сани поплыли дальше. Надя немного постояла и решительно зашагала к городу.

Дохнул встречный ветер, зазмеилась поземка. На пустыре занесло тропинки, идти стало труднее, почти на каждом шагу приходилось проваливаться, скользить по не совсем еще слежавшемуся снегу. Начали зябнуть ноги. Полусапожки «гусарки» вообще не очень-то грели, а теперь, когда им приходилось то и дело нырять в снег, совсем задубели. Не грела плюшевая шубейка-полусак: с виду она была не совсем еще выношенной, потертые места под рукавами не сразу бросались в глаза, но для зимы уже не годилась. Однажды поздней осенью Надя попала в ней под дождь, она вся вымокла, и вата свалялась. Она и раньше грела мало, а после того купания ее насквозь пробивал даже самый безобидный ветер. Если б у Нади не было пухового платка, связанного бабушкой Анной, она совсем застыла бы, пока шла через пустырь, показавшийся ей на этот раз бесконечным.

Перейдя виадук, Надя пошла не обычным путем, а свернула влево и переулками заспешила к Форштадту. Само собой пришло решение — побывать у Рухлиных. Надя знала эту семью. Когда-то, до пожара, они были соседями. Рыжий — Иван, помнится, даже дружил с отцом. А может, и не дружил. Во всяком случае, захаживал к ним. И отец иногда поддразнивал его, приговаривая нараспев: «Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил». Иван отшучивался, но бывали случаи, когда он внезапно приходил в ярость и бросался с кулаками, а отец похохатывал, встречал наскоки Ивана кулаками же. Младшего Рухлина звали Симоном. Надя его плохо помнила. Уже живя у Стрюкова, она не раз встречала Ивана в городе, всегда здоровалась с ним, а вот Симона, попадись на улице, вряд ли узнала бы. «Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил», — мысленно пропела она на тот же мотив, что слышала от отца. И усмехнулась. Отец Рухлиных был есаулом. А сыновья не просто Рухлины, а сыновья есаула Петра Рухлина. Богатый двор, известная фамилия... В общем же казаки, каких много на Форштадте. Кто чуть получше, кто чуть похуже. Изба не без окошка, месяц не без пятнышка. «Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил»... Ну и привязалась же эта дразнилка!.. Нет, ничего плохого не знала Надя за Рухлиными. Поэтому и решила пойти к ним. Не верилось, что кто-то из них мог обидеть беззащитную, сраженную горем женщину. Не может того быть! Ведь они же не звери. Но тогда выходит, Васильева оболгала их? Не похоже... Нет, нет! По всему видно, поделилась тем, от чего душа болела. «Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил»... Прицепилась, будь ты неладна!