Джулия Баумголд - Алмаз, погубивший Наполеона

— Я хочу знать, кто носил бриллиант все это время, — сказал император. Он отрезал ломтик от груши, поскольку никогда не ел плоды целиком.

— Не думаю, чтобы кто-то носил его, — ответил я.

— В таком случае, как можно в этом крушении винить бриллиант? Или одна только близость к камню принесла проклятие им обоим?

К тому времени я начал задаваться вопросом, может ли какой-либо предмет изменить своего владельца и как может владелец изменить предмет. Конечно, существует некая взаимосвязь между ними. Разделяет ли фетиш божественность того божества, которое он украшает? Мог ли бриллиант, изменяясь сам, обладать властью изменить своего владельца, навести чары на многие поколения?

Мой сын Эммануэль играет за окном в мяч с кем-то из слуг. Я слышу, как кричат морские птицы, а гофмейстер Бертран едет по тропе, изображая на лице улыбку, необходимую при входе в Лонгвуд.

В октябре 1720 года был издан эдикт, положивший конец финансовой системе Лоу. Регент оставался с Лоу так долго, как может оставаться только слабый правитель. Теперь уже сочинялись стихи и импровизации о них обоих; ибо нет народа более яростного, чем наш, когда наша любовь, будучи предана, превращается в ненависть. Лоу выбирался из дома инкогнито, либо в карете без опознавательных знаков, либо в королевских экипажах с охраной. Регент вставал позже и подписывал что угодно. Все миссисипские миллионеры подвергались гонениям и облагались огромными штрафами.

Потом с кораблей, пришедших с востока, явилась чума — сначала в Марселе, потом в Э-ле-Бэн, потом в Тулоне. Возродилась Черная смерть четырнадцатого века. Врачи ходили по улицам, покрытые промасленным шелком, надев высокие деревянные башмаки, поскольку миазмы «чумы, что ходит по полудням», пропитали воздух. Каторжники, которых называли «воронами», бросали мертвых на телеги и сжигали трупы. И когда теперь в Париже танцевали в опере и на балах, это было подобно взрыву чувственности. Чума дошла до Авиньона, а затем, несмотря на кордоны, до Парижа, и сотни тысяч бедолаг умерли.

Джон Лоу уехал ночью, но его старой спутницы, удачи, с ним не было. Не смогли поехать с ним и его жена с детьми. Он взял с собой только один маленький бриллиант. Регент нарушил свои обещания, и Лоу так и не смог вывезти капиталы за пределы Франции. Когда Лоу бежал в Брюссель в декабре, хлеб стоил четыре или пять су, на следующий год на один золотой луидор можно было купить акцию, которых было продано на двадцать тысяч ливров. Лоу чертовски точно осознавал, что не его финансовая система, но неправильное пользование ею — печатание слишком большого количества бумажек и алчность знати — погубила его.

Лоу слишком много времени проводил за игорными столами. Он проиграл шестьсот тысяч фунтов сыну Томаса Питта, лорду Лондондерри. Ему нечем было заплатить, и его банкиру пришлось отойти от дел, когда Лоу уехал из Парижа. Затем Лоу вернулся в Англию, его видели при дворе, он бродил по всем гостиным, где ставки были высоки. Где бы он ни появлялся, он всюду был в одиночестве.

Пять миллионов человек потеряли свои деньги по вине этой системы и последующих попыток исправить ее. Все же маскированные балы и безумное веселье продолжались, потому что королевство было одержимо. Именно тогда регент сказал о себе и своем министре Дюбуа:

— Прогнившее королевство! Хорошо управляемое пьяницей и сводником!

В то время как на аутодафе в Испании сжигали людей, Джон Лоу играл свои последние карточные партии в Венеции, его кружевные манжеты пожелтели и были не совсем чисты. В палаццо, наполненном картинами Тициана и Рафаэля, рисунками Леонардо да Винчи и Микеланджело, Тинторетто, картинами Пуссена, Веронезе и Гольбейна, Джон Лоу умер от душевного расстройства в 1729 году. Ему пришлось заложить тот единственный бриллиант, который он увез с собой, когда бежал из Франции. Регент и Сен-Симон покинули его. Он сторговал «Регент» и потерял свою репутацию, семью и состояние. Ему так и не довелось увидеть этот великолепный бриллиант выставленным напоказ по поводу какого-либо государственного события.

— Право, Лас-Каз, как вы можете знать о его кружевных манжетах? Во всяком случае, у вас слишком много о манжетах, — сказал император, возвращаясь с гофмейстером Бертраном. — Чтобы выстроить вашу историю, вы должны придерживаться фактов.

Бертран наслаждался этим нагоняем.

Я осмелился не ответить императору и не напомнить ему, что он сам мне велел использовать вымысел. Если я и опустился ниже достоинства историка, то ради повествования, как оно от меня требовало.

Позже я встретил Бертрана, Гурго и Монтолона. Они стояли кучкой, обмахивались шляпами и замолчали, когда я проходил мимо.

— О какой истории говорил император? — спросил Бертран.

— О небольшом отступлении, которое я пытаюсь сделать в рассказе о бриллианте «Регент».

— Об этой штуке на его шпаге? — спросил Гурго.

— Эта штука была свидетелем многого из нашего прошлого, — сказал я.

— Вам бывает лучше, когда вы пишете об императоре. Разве этого вам недостаточно? — сказал Бертран.

Миновав их, я услышал смех, и один из них, кажется, Монтолон, сказал:

— Как это типично для иезуита!

— Господина Экстаза, вы хотите сказать, — сказал Гурго. (Я думаю, что они называют меня так потому, что это в моей натуре — изъявлять бурное восхищение по всякому поводу.)

Уже на «Беллерофоне» стало ясно, что генералы всегда будут считать меня незваным гостем. Если император был хорошим чужаком, таким, который выше нас, то я был чужаком дурным, явившимся из другого двора, из того, где такая вещь, как старинный бриллиант, может иметь значение. Для них я навсегда остался предателем революции, человеком, которого испортил король, отнесшийся ко мне с уважением задолго до императора.

Хотя мне сорок девять лет и я здесь старший (императору сорок шесть, Бертрану сорок два, Монтолону и Гурго всего лишь тридцать три), они не могут уважать меня, поскольку мои сражения — это не их сражения. Они никогда не простят мне того, что я родился таким, каков есть. Не простят и двух месяцев, проведенных мною наедине с императором в летнем домике в Бриарах.

И генерал Монтолон, и генерал Гурго, поедом евшие друг друга, ополчились на меня. Их ненависть ко мне — единственное, что их объединяет, ибо не прошло и трех месяцев в Лонгвуде, как Гурго хотел драться с Монтолоном на дуэли.

— Будьте братьями, — сказал им император. — Вы здесь для того, чтобы успокаивать меня, а не вызывать еще большие волнения.

В тот день он был так болен, что распластался на полу, и голова Диманш лежала на его животе.

Мы все здесь громоздимся друг на друге, кроме Бертрана, который живет в Хаттс Гейте с угрюмой Фанни, кузиной Жозефины, которая держится от императора на расстоянии.