Джулия Баумголд - Алмаз, погубивший Наполеона

— Все будет так, как есть, пока буду я, — сказал Людовик Пятнадцатый мадам дю Барри, как ранее говорил мадам Помпадур. И, как всегда, дю Барри согласилась.

К тому времени Бушардон вылепил большую статую короля верхом на лошади, с четырьмя девами, олицетворяющими добродетели — Справедливость, Благоразумие, Мир и Силу, — преклоненными у его шпор. И довольно скоро на постаменте появилась надпись:

Гротескный памятник, позорный пьедестал: добродетели — пешком, а грех — верхом.

Затем, в 1774 году, девочка наградила Людовика Пятнадцатого оспой в Оленьем парке — или, может быть, он подцепил хворь в другом месте. Долгое время, с тех пор как переболел оспой в детстве, он считал себя неуязвимым. Потом его лицо потемнело и распухло от гнойничков. Дофина и Марию-Антуанетту держали подальше от его апартаментов в Версале. Мадам дю Барри отослали в монастырь, чтобы король мог исповедаться в грехах. Часом позже он захотел вернуть ее, но она не смогла вернуться. (Мадам дю Барри дожила до следующего века, а подобный подвиг не всегда идет во благо.)

На цыпочках вошли дочери Людовика Пятнадцатого в своих черных плащах из тафты, чтобы ухаживать за ним.

— «Когда я буду умирать…» — всегда говаривал он, а придворные тотчас начинали протестовать. Но вот свечу на его окне погасили.

Людовик Шестнадцатый и Мария-Антуанетта услышали перестук сотен красных каблуков, мчавшихся по коридорам. Грохот нарастал, стихал, когда придворные поворачивали за угол, а потом вновь нарастал — все громче и громче. Этот непрекращающийся звук всегда был вестником о новом короле и началом его ужаса.

Они ворвались в апартаменты дофина: первым — человек с черным пером на шляпе.

— Какое бремя! В моем возрасте! А меня ничему не учили, — сказал Людовик Шестнадцатый, увидев вестника.

Вошедшие застали его и Марию-Антуанетту стоящими на коленях и плачущими.

Он был коронован как Людовик Шестнадцатый, и «Регент» был в его короне. Корона его деда, сделанная для двенадцатилетнего мальчика, оказалась слишком мала. Ювелир Обер сотворил для Людовика Шестнадцатого новую корону с «Регентом» в центре, венчающим лилию, символ французского королевского дома, вместе с «Великий Санси» и «Толстым Мазарини».

В середине церемонии в Реймсе епископы и знать по обычаю отправились к королю, чтобы отвести его в собор. Они постучали в дверь палкой.

— Чего вы требуете? — спросил камергер двора.

— Мы просим короля.

— Король спит.

Они вновь постучали — тот же ответ. И вновь ответ тот же.

— Мы требуем Людовика Шестнадцатого, которого Бог дал нам в короли.

Тогда дверь спальни распахнулась, за ней стоял Людовик Шестнадцатый, делающий вид, что он только что встал с парадной кровати, толстый, в длинном малиновом камзоле, отороченном золотыми галунами, рубашка раскрыта там, где ему предстояло быть помазанным из священного фиала. [66] Говорят, будто Александр де Богарнэ, первый муж императрицы Жозефины, разбил такой сосуд со священным елеем, чтобы упрочить свою репутацию во время революции — уловка, которая в конечном счете не помогла, поскольку он был обезглавлен. — Примеч. Лас-Каза.

— Мне больно, [67] — Мне щекотно, — сказал Генрих III, когда его короновали в 1574 году. Генрих III любил свои драгоценности, он как-то пришел на бал одетый женщиной, с ожерельями на обнаженной шее. Позже монах-фанатик вошел в его палатку и ударил короля ножом, положив конец дому Валуа. — Примеч. Лас-Каза. — прошептал Людовик Шестнадцатый, когда пэры возложили ему на голову тяжелую корону.

Пэры переглянулись.

— Пусть король обладает силой носорога! — пропели они.

У Людовика Шестнадцатого, физически очень сильного человека, недостало сил справиться с государственным бременем.

Корона была одиннадцати дюймов в высоту и достаточно тяжела — у него закружилась голова. Марию-Антуанетту на коронацию не допустили.

Вот я и добрался в своей истории бриллианта до того времени, в котором жил сам, до монарха, которому я служил прежде, чем Наполеону.

Император, одним глазом следивший за моей работой, хотел узнать, добрался ли я в моей хронике до Людовика Шестнадцатого. (На самом деле он прекрасно знал, что добрался.) Он сказал, что этот король был образцовым обывателем, но королем никудышным.

— Должности первых министров были придуманы для этих последних королей, — уже не в первый раз сказал император. — Я ездил на охоту с его ружьем, а королева шепелявила, вы знаете об этом?

Я знал, но решил не мешать ему говорить.

— Всякий раз, когда я упоминал имя Марии-Антуанетты в Вене, — продолжал он, — ее родственники опускали глаза. В знак того, что при их дворе на эту тему говорить нельзя.

Он рассказал мне, что Мария-Антуанетта привнесла пагубную непринужденность в придворную жизнь и разрушила старинную важность этого двора. Двор смеялся над всем на свете, но никогда — над собственными мелкими ритуалами, ибо их предназначением было сохранение порядка.

Мария-Антуанетта быстро устала от обязанности являть собой божество, устала от того, что ей подают полотенце, опускаясь на колени на скамеечку для ног, от того, что придворные подходят по очереди, чтобы увидеть, как она ест какой-нибудь кусочек; и тогда как Мадам настаивала на соблюдении этикета, соответствующего ее положению, Мария-Антуанетта им пренебрегала; ее считали moqueuse . [68] Насмешницей (фр.).

— Разве не эти же ритуалы вы переняли для своего двора, сир? — спросил я, чтобы потом записать ответ императора.

— Совсем нет. Мои levées и couchées [69] Утренние вставания и отход ко сну (фр.). были всего лишь способом встретиться с придворными и отдать им распоряжения. В конце концов, поскольку я вышел из толпы, мне пришлось придать государственной власти побольше внешней важности. Иначе меня каждый день хлопали бы по плечу. Такого я не мог себе представить.

— В природе королей не существует. Короля делает свита, — напомнил мне император, но, взглянув на него в его потрепанном сюртуке, я не мог с этим согласиться.

Разумеется, я прекрасно помню, что ни один двор не мог сравниться великолепием с двором императора, что принцы съезжались со всей Европы и выстраивались в очередь, чтобы его увидеть. Кто-то однажды сказал, что о быстроте продвижения императора по залу можно судить по вспышкам бриллиантов на дамских шеях и руках при его приближении. Никогда не бывало такой роскоши, и все же эта роскошь — зрелищная часть его «хлеба и зрелищ» — способствовала достижению определенных целей. Его бракосочетание с Марией-Луизой и крещение Римского короля были подарком нашим ювелирам, производителям шелка и всем прочим. Император создавал новую знать и раздавал ей украшения, кресты и орденские ленты. Он создал орден Почетного легиона и раздал тысячи орденов, ибо чем больше он раздавал, тем больше к ним стремились. Он понимал, что люди бывают детьми не только в детстве.