Дженет Уинтерсон - Страсть

Повар.

Складки, окружавшие его рот, раздвинулись в подобии улыбки. За прошедшие годы он стал намного толще; дряблые щеки напоминали дохлых кротов, а голова уходила в жирные плечи. Глаза превратились в щелки, а брови, и прежде широкие, стали напоминать пиявок. Он положил руки на борт лодки — пухлые руки, с натянутыми на костяшки перстнями. Красные руки.

— Анри, — сказал он. — Какая честь.

Вилланель удивленно посмотрела на меня; но побороть отвращения при взгляде на него она не смогла. Он заметил эту борьбу, прикоснулся ее руки — она поморщилась — и промолвил:

— Можно сказать, что Анри принес мне удачу. Благодаря ему и его маленьким фокусам меня взашей выперли из Булони и отправили в Париж присматривать за складами. Но я никогда ни за чем не присматривал без выгоды для себя. Анри, неужели ты не рад встрече со старым другом, которому повезло?

— Я не хочу иметь с тобой ничего общего, — ответил я.

Он снова улыбнулся, и на этот раз я увидел его зубы. Вернее, то, что от них осталось.

— Однако имеешь. Тебе явно приглянулась моя жена. Моя жена, — с нажимом повторил он. Потом его лицо приняло прежнее выражение, хорошо мне знакомое. Анри, ты удивил меня. Разве ты не должен быть в своем полку? Сейчас неподходящее время для отпуска. Даже если ты любимчик самого Бонапарта.

— Это не твое дело.

— Верно. Но ты ведь не будешь возражать, если я расскажу о тебе кое-кому из своих друзей, правда?

Он повернулся к Вилланели.

— У меня есть и другие друзья, которые будут рады узнать, что случилось с тобой. Друзья, которые заплатили кучу денег за то, чтобы с тобой познакомиться. Думаю, будет проще, если ты сейчас пойдешь со мной.

Она плюнула ему в лицо.

То, что случилось потом, я не могу понять до сих пор, хотя для раздумий у меня было много лет. Спокойных лет, когда меня ничто не отвлекало. Помню, после плевка он наклонился и попробовал поцеловать ее. Помню, он открыл рот и потянулся к ней. Его руки отпустили борт лодки, тело изогнулось. Его рука прошлась по ее груди. Его рот. Лучше всего я помню его рот. Бледно-розовый рот, пещера плоти; а там шевелится язык — точно червяка, показавшийся из дыры. Она оттолкнула его; повар, распластавшийся между двумя лодками, потерял равновесие, навалился на меня и чуть не раздавил. Он схватил меня за горло; Вилланель вскрикнула и бросила мне свой нож. Венецианский стилет, тонкий и жестокий.

— Бей в мякоть, Анри, как портовые!

Я схватил нож и вонзил его в мягкий бок. Повар откатился в сторону, я ударил его в живот и услышал, как нож пробил кишки. Клинок разозлился, что его вырвали из плоти, и я снова всадил его в тело, разжиревшее от долгих лет сытой жизни. Тело, вскормленное гусятиной и вспоенное кларетом, вскоре обмякло. Моя рубашка промокла от крови. Вилланель стащила его с меня — вернее, стащила наполовину, и я встал, твердо держась на ногах. Попросил Вилланель помочь перевернуть его; при этом она не спускала с меня глаз.

Когда мы перевалили повара окровавленным брюхом вверх, я разорвал крахмальную рубашку и посмотрел на его грудь. Такая же белая и безволосая, как плоть святых. Неужели святые и демоны так похожи? Соски у него — такие же, как губы.

— Вилланель, ты говорила, что у него нет сердца. Сейчас увидим.

Она выставила было руку, но я уже вспорол кожу своим серебряным дружком, таким охочим до крови. Вырезал в нужном месте треугольник и сунул в дыру руку — словно вынимал сердцевину из яблока.

У него было сердце.

— Вилланель, оно тебе нужно?

Она покачала головой и заплакала. Я никогда не видел ее в слезах — ни в ту лютую зиму, ни когда умирал наш друг. Ни в пасти униженья, ни когда она рассказывала о нем. Но теперь она плакала, и я обнял ее, уронив сердце между нами, и рассказал о принцессе, чьи слезы становились драгоценными камнями.

— Я испачкал тебе одежду, — сказал я, заметив на ней пятна крови. Посмотри на мои руки.

Она кивнула, а окровавленный кусок синего мяса лежал между нами.

— Анри, нам нужно отогнать лодки.

Но в борьбе мы потеряли оба своих весла и одно его. Она обхватила меня за голову, словно взвешивая ее, а потом крепко взяла за подбородок.

— Сиди спокойно. Ты сделал все, что мог. Теперь моя очередь.

Я сел, уронил голову в колени и уставился на дно лодки, залитое кровью. Мои ноги покоились в крови.

Повар лежал лицом вверх, не сводя глаз с Господа.

Лодки двинулись. Его гондола скользнула вперед первой; моя двинулась следом на буксире — так мальчишки связывают на пруду свои кораблики.

Мы плыли. Куда?

Я резко поднял голову и увидел Вилланель — спиной ко мне, она перекинула канат через плечо и шла по воде, таща за собой наши гондолы.

Ее сапоги аккуратно лежали на дне лодки. Ее волосы были распущены.

Я в красном лесу, и она вела меня домой.

Говорят, что мертвые молчат. Говорят, нем как могила. Это неправда. Мертвые говорят всегда. Я слышу их, когда на мою скалу налетает ветер.

Я слышу Бонапарта; он недолго протянул на своей скале. Похудел, простудился, и, пережив египетскую чуму и лютую зиму, умер там, где было тепло и сыро.

Русские вошли в Париж; мы не сожгли его, мы махнули на него рукой. Они взяли его и восстановили монархию.

Его сердце пело. Пело на пустынном острове, где дует ветер и живут чайки. Он ждал своего часа, как третий сын, уверенный в том, что вероломные братья не смогут его перехитрить. Этот час настал. Под просоленным конвоем бесшумных кораблей он вернулся на сто дней и встретил свое Ватерлоо.

Что они могли с ним сделать? Эти победоносные генералы и праведные нации?

Ты играешь, выигрываешь, играешь, проигрываешь. Играешь.

Конец каждой игры — опустошение. Ты не чувствуешь того, что надеялся; то, что ты считал важным, теряет значение. Возбуждает только сама игра.

А если выиграешь?

Не бывает ограниченной победы. Ты должен защищать завоеванное. Должен относиться к этому всерьез.

Победители проигрывают, когда устают побеждать. Может, потом они об этом жалеют, но внезапное желание поставить на кон нечто неслыханно ценное слишком сильно. Внезапное желание снова стать безрассудным, пройтись по земле босиком, как ходил, когда еще не получил в наследство все сапоги на свете.

Он никогда не спал, у него была язва, он развелся с Жозефиной и женился на самовлюбленной суке (впрочем, ничего лучшего он и не заслуживал), поскольку стремился основать династию, способную защитить его империю. У него не было друзей. На секс уходило не больше трех минут; при этом он даже не удосуживался отстегнуть шпагу. Европа его ненавидела. А французы устали воевать, воевать и воевать.

Он был самым могущественным человеком в мире.

Вернувшись со своего первого острова, он вновь почувствовал себя мальчиком. Героем, которому нечего терять. Спасителем с одной сменой белья.