Генри Хаггард - Мари

— Отец, — ответила Мари, чей яркий румянец я мог разглядеть даже в тени от козырька ее кепи, — я не сидела на солнцепеке, а была в тени персикового дерева. К тому же я решала задачи, которые мосье Леблан написал на моей грифельной доске. Посмотри, вот они здесь, — и она приподняла доску, покрытую фигурами, несколько смазанными трением о мои щетинистые волосы и ее кепи…

Тогда вмешался мосье Леблан, говоря по-французски, смысл чего я понял, ибо мой отец преподал мне основы этого языка, а я обычно легко схватывал современные языки. Во всяком случае, я уловил, что он спросил, не являюсь ли я маленькой «английской свиньей» (кошон англе), которую он за его грехи должен обучать. Он добавил, что это, видимо, именно так, потому что, когда я вежливо снял шляпу, мои волосы стояли на голове дыбом, как это обычно бывает со щетиной на спине свиньи.

Всего этого было для меня слишком много, и раньше, чем кто-либо успел заговорить, я ответил по-голландски, так как ярость сделала меня красноречивым и смелым.

— Да, я — это он, но, минхеер, если вы должны стать моим учителем, я надеюсь, что вы больше не станете называть меня английской свиньей!

— Да ну, гамен, умоляю, скажи, что произойдет, если я буду настолько смел, что повторю сказанную о тебе истину?

— Я думаю, минхеер, — ответил я, побледнев от гнева при этом новом оскорблении, — я думаю, произойдет то же, что и с этой антилопой, — и я показал пальцем на дичь за седлом Ханса. — Я имею в виду то, что застрелю вас.

— Черт возьми, это дитя довольно-таки храброе! — воскликнул мосье Леблан, явно изумленный.

С этого момента, могу добавить, он относился ко мне с должным уважением и никогда больше при мне не оскорблял мою страну.

А затем вмешался Марэ, говоря по-голландски, чтобы я мог его понять.

— Это вас следует назвать свиньей, Леблан, а не этого парня, потому что уже в такую рань вы ухитрились напиться пьяным. Посмотрите! Бутылка бренди уже наполовину пуста. И это такой пример вы показываете юноше? Поговорите таким образом еще раз и я вышвырну вас подыхать от голода в вельде. Аллан Квотермейн, хоть я, как ты возможно слышал, и не люблю английский язык, все же я прошу у тебя прощения. Я надеюсь, ты простишь слова, сказанные этим горьким пьяницей, который думал, что ты их не поймешь, — и Марэ, сняв шляпу, отвесил мне низкий поклон, причем в такой высокопарной манере, как его далекие предки могли делать это перед самим королем Франции.

Лицо Леблана стало мрачным. Он поднялся и ушел нетвердой походкой. Как я узнал потом, он окунул голову в кадку с холодной водой и влил в себя пинту свежего молока, которое для него обычно являлось противоядием после чрезмерного употребления крепких напитков. Во всяком случае, когда через каких-нибудь полчаса он появился опять, чтобы начать наш урок, Леблан был совершенно трезв и весьма любезен.

Когда он ушел, а мой детский гнев был умиротворен, я передал хееру Марэ приветствие от отца, а также преподнес ему антилопу и птиц, причем последнее, кажется, доставило несравненно большее удовольствие, чем первое.

Затем мои седельные сумки внесли в мою комнату, маленькую буфетную рядом с такой же комнатой, занятой мосье Лебланом, а Ханса отослали поставить лошадей с другими, принадлежащими ферме, крепко стреножив их, чтобы они не смогли убежать домой.

Проделав это, хеер Марэ показал мне комнату, в которой должны будут проходить наши уроки, одну из так называемых ситкаммер, или гостиных, которых в этом доме было две. Я припоминаю, что пол в ней был сделан из «дага», то есть из материала муравейника, смешанного с коровьим навозом, куда добавили тысячи персиковых косточек, когда эта смесь еще была влажной, дабы пол сопротивлялся давлению обуви — грубое, но весьма действенное усовершенствование и нельзя сказать, что неприятное для глаза.

Что касается остального, то там было одно окно, открывавшееся на веранду, которое в этом ярком, солнечном климате пропускало затененный, но достаточный свет, особенно благодаря тому, что оно всегда было открыто. Потолок был сделан из неоштукатуренного камыша; в углу стоял большой книжный шкаф, содержавший многие французские книги, в большинстве собственность мосье Леблана, а в центре комнаты стоял массивный, грубый, изготовленный из местного желтого дерева стол.

Я припоминаю также цветную литографию, изображавшую великого Наполеона, командующего в какой-то победной для него битве, сидящего на белом коне и размахивавшего маршальским жезлом над грудами убитых и раненых. Рядом же с окном — укрепленное к камышу крыши гнездо парочки краснохвостых ласточек, таких милых созданий, что несмотря на создаваемый ими беспорядок, они вызывали бесконечное восхищение у Мари и меня в перерывах наших занятий.

Когда в тот день я застенчиво вошел в это скромное место и начал в одиночестве обдумывать свое положение, внезапно мое внимание привлек странный звук, похожий на кашель, который, казалось, исходил из темного угла за книжным шкафом. Удивленный этим, я осторожно подошел туда и обнаружил одетую в розовое фигуру, стоящую в углу, как наказанный ребенок, с головой, упертой в стену и тихо плачущую.

— Мари Марэ, почему ты плачешь? — спросил я.

— Она повернулась ко мне, отбросила назад локоны длинных черных волос, свисавших ей на лицо, и ответила:

— Аллан Квотермейн, я плачу от стыда, за тебя и за наш дом, стыда, в котором повинен этот пьяный француз.

— Ну и что же тут такого? — спросил я. — Он только лишь назвал меня свиньей, но я думаю, что показал ему, что даже у свиньи есть клыки!

— Да, — сказала она, — но он имел в виду не только тебя, он ненавидит все английское и самое страшное то, что и мой отец придерживается его мнения… Он также ненавидит все английское и, о!.. Я уверена, что эта его ненависть вызовет большие неприятности, смерть и горе многих…

— Ладно, если это так, то мы ничего с этим поделать не сможем, не так ли? — ответил я с оптимизмом, присущим юности.

— И что только делает тебя таким уверенным во всем? — удивленно сказала она. — Тише! Сюда идет мосье Леблан!

Я не намереваюсь излагать последовательно историю всех лет, которые я провел в изучении французского языка и различных других премудростей, в числе которых и методу мосье Леблана. Поистине, здесь «нечего сказать, сэр». Когда мосье Леблан бывал трезв, он являлся самым изысканным и эрудированным репетитором, хотя и склонным отходить от темы урока и углубляться в различные второстепенные детали, которые сами по себе не являлись поучительными. Когда же он бывал подвыпившим, то возбуждался и разглагольствовал с нами главным образом о политике и религии, или, вернее, об их недостатках, ибо он был прогрессивно мыслящим, хотя эту черту характера он всегда старался скрывать от хеера Марэ.