Рафаил Зотов - Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения

Чрез час судьба улыбнулась мне. Я был послан в арьергардный пикет. Это было на большой дороге, где вместо воды была только грязь — и где следственно можно было поразгуляться. Помня свою пикетную неудачу в Краснополье, я потребовал инструкции, — и мне сказали, чтоб никого без строгого допроса не пропускать по дороге, донося тотчас же по команде, с облегченным сердцем от ночных страданий, отправился я на свой пост и очень важно начал уминать грязь по дороге, спуская острием шпаги воду из луж в канаву. В этом смиренном занятии, которое меня развлекло и рассеяло печаль, прошло несколько часов. Наступил час обеда — и солдаты принялись доедать последние остатки взятого ими запаса сухарей, Я разделил их скромную трапезу, — а для сварения в желудке принялся опять потом утаптывать свою дорожку. Не знаю отчего, — только этот день был самым должайшим в моей жизни. Поминутно поглядывал я на своего серебряного Вальтера, — стрелки не подвигались вперед. Вдруг около сумерек увидел я скачущих по дороге всадников и разумеется остановил их. Это был Русский офицер в сопровождении двух Казаков. Он был очень недоволен, и остановкою, и моими расспросами. Вместо того, чтоб отвечать мне, он сам меня стал расспрашивать, кто мне приказал останавливать в арьергарде? и т. п. — Покуда продолжались наши разговоры, явился и дежурный по цепи, который повторил приехавшему мои же вопросы. Видя, что от нас даром не отделаешься, он объявил, что едет от Графа Витгенштейна к Генералу, командующему нашею колонною, с приказанием немедленно выступить — и объявить солдатам, чтоб они готовились завтра к сражению. Как сумасшедшие бросили мы обнимать офицера и Козакове, — и тотчас же пропустили, не давши никому знать. Оставив свой пикет, бросился я к своей дружине и с неописуемым восторгом объявлял всем слышанную радость. Все встрепенулись. И дождь и голод, и вода, и бессонница: — все было забыто в одну минуту. Все поздравляли друг друга; все засуетились — и прежде чем пришло приказание от Генерала готовиться в поход, весь лагерь по моей милости стоял уж под ружьем. Могло бы мне правда и за это достаться, — но в это время все забыли о подобных упущениях. Наконец мы вышли из этого адского места, и с наступлением темноты пустились в путь. Не велено было ни петь, ни шуметь, ни громко говорить, — но мы шепотом изъявляли друг другу свою радость и не смотря на грязь и темноту в три часа сделали 15 верст. Издали еще видно нам было на небе какое-то зарево — и мы все ближе и ближе к нему подходили, Наконец в 9-ть часов вечера пришли мы к селу Юревичам, где на обширнейшей равнине расположен был на биваках корпус Генерала Берга, составлявший 1-ю линию войск Графа Витгенштейна. — Сколько раз мы уже сами стояли на биваках и грелись у горящих костров без малейшего внимания на картину, нами представляемую. Тут же величественный вид этого благоустроенного корпуса, эта необозримая равнина, усеянная пылающими кострами, это великолепное зарево, борющееся с темнотою Октябрьской ночи, эта многочисленная артиллерия и кавалерия, этот гул, шум, говор, движение, жизнь: все поразило нас, все объяло наши сердца каким-то новым чувством, в котором мы сами себе не, могли отдать отчета. — Нас тотчас же разместили по тем полкам, с которыми мы на другой день должны были действовать в сражении; Армейские обер-офицеры приняли нас радушно. Вид, речи, приемы их, рассказы о прошедших битвах, остроты, анекдоты, все было для нас ново. С робостью и неловкостью новичков обходились мы с ними и отвечали на их расспросы. Впрочем все это продолжались недолго. Все должны были заняться приготовлениями к битве. Солдаты стали чистить ружья и амуницию, — а мы, посушась у костров свернулись на голой земле, кто где пришелся и сладко уснули. Предстоящее сражение всякому из нас мечталось во сне, — но для многих это был последний сон в жизни.

С рассветом (6-го Октября!) проснулись мы. Утро было пасмурное, — но без дождя. С молчаливым благоговением становились все в колонны и по команде выступали по назначению. Наша дружина была последняя. Ей было назначено с Воронежским полком идти от Юрьевич влево лесом и прикрывать 24 орудия. Едва выступили передовые колонны по большой дороге, как начались выстрелы. Это уже было начало кровопролитного дня: Передовые посты неприятельские, не ожидая столь сильного нападения, были смяты и быстро отступали, отстреливаясь. Покуда мы шли по равнине, мимо нас поминутно проносились кавалерийские отряды, и свои, и неприятельские. Это была рекогносцировка, которую наша кавалерия отражала и мы на все это смотрели с любопытством, не принимая никакого участия, и не воображая, даже, что около нас происходит уже начало сражения. Вскоре вступили мы в лес. Грязь была по колени; дорога ужасная, едва проходимая и лошади не в состоянии были везти орудий — и мы разумеется сами принялись тащить их. Эта проселочная дорога была не более 8 верст до равнины, на которой лежит Полоцк и на которую мы должны были явиться с нашими орудиями, — но мы целые четыре часа бились с ними по грязи и по кочкам, покуда вывезли их к опушке леса. Все это время слышали мы издали сильнейшую канонаду — и сердце разрывалось от нетерпения. Мы воображали, что город возьмут без нас и что мы уж опоздаем. — В одном перелеске нашли мы только что оставленные Французские биваки и остановились тут отдыхать. В первый раз еще удалось нам видеть землянки, отделанные для долговременного военного житья: рамы, двери и даже камельки, столы, стулья, диваны, зеркала. — Все это было набрано Французами в разоренных ими поместьях, — и по расчету их верно назначено было на зимовку. Вышла небольшая ошибка. С утра 6-го Октября они уже больше не видали этих роскошных жилищ.

Около 12-ти часов явились мы наконец у опушке леса и сдавши наши орудия, прилегли в кустах для отдыха. Тут в первый раз в жизни увидел я ужасное действие ядра. Чья-то несчастная лошадь лежала невдалеке и обе передние ноги её были оторваны. Нельзя было без величайшей жалости смотреть на это бедное животное, которое с каким-то равнодушием лизала текущую из ран кровь. — Недолго дали нам отдохнуть. Воронежский полк, составлявший нашу первую линию двинулся вперед, а мы все еще остались на время в резерве. — Заметив нашу новопоявившуюся из лесу колонну, неприятель. направил на нее несколько орудий с кирпичных батарей (он превратил кирпичный завод в сильное полевое укрепление, употребив кирпичи на сделание шанцов и брустверов). Вдруг одно ядро прожужжало над нашими головами и позади колонны врылось в землю. — Все мы, как будто от волшебного жезла присели. Какое-то непонятное чувство стеснило грудь. Лихорадочная дрожь пробежала по жилам. Все с недоверчивостью взглянули друг на друга, и внутренне стыдясь своей слабости, каждый хотел ободрить другого. Вдруг еще другое ядро и то же движение. Полковник с сердцем стал увещевать нас, что эти поклоны и неприличны, и бесполезны. — Не помню при котором ядре мы его послушались, — но всякое однако производило в сердцах наших очень неприятное чувство. До сих пор все это еще была игрушка, — вдруг одно ядро попало в ряды и вырвало двух солдат. Эта минута, это впечатление были самые тягостные. — нам не дали впрочем времени обдумать психологически нашего положения. Прискакавший чей-то адъютант приказал Полковнику двинуться вперед на подкрепление Воронежскому полку, на который неприятель сильно напирал. Не знаю для чего развернул он всю нашу колонну и колеблющеюся линиею, повел нас против неприятеля. — Эта первая попытка была очень неудачна; мы не далеко ушли. Не успели мы пройти и ста сажен, как три батареи, Бог весть откуда, начали нас приветствовать с разных сторон и ядрами и картечью. Минут пять шли мы еще вперед с какою-то опьянелостью и бесчувственностью, вдруг, как и от чего не знаю, только весь Фрунт не выдержал, дрогнул и бросился назад. Не прежде как у опушки леса остановились все — и с недоумением стали посматривать друг на друга. Этот первый подвиг не лестен был ни для кого. Полковник бесился, ругался, бил солдат своею саблею и командовал: стой, равняйся! — кое-как образумились все. Чувство стыда возвратило к долгу. Все наперерыв стали ободрять солдат и снова весь Фронт двинулся вперед уже ровно и решительно. Снова принялись нас осыпать с батарей, — но на этот раз сердца скрепились — и вся дружина медленно подвигалась вперед. Тут влево от себя увидали мы тихо и стройно отступающих Воронежцев — и догадались, что мы перед этим тоже отступали, но уже слишком быстро. Пропустив мимо себя свою первую линию, мы заметили вдали подвигающихся вперед неприятелей, остановились и начали перестрелку. С четверть часа продолжалась она и тут я в первый раз услышал музыку Карла XII. Свист пуль около ушей не производил уже большего впечатления, — Но зато действия их были очень заметны. Поминутно солдаты и офицеры выбывали из Фронта, а иные и на месте ложились. — Между тем неприятель во время самой перестрелки все более и более к нам приближался, — потому что наша стрельба, как кажется, не очень была для него убийственна. Вдруг Полковник скомандовал: прекратить пальбу! Офицеры за фронт! на руку! скорым шагом, марш, марш! ура! — Это, наконец, было по-русски; наконец мы очутились в своей сфере. Грозная и веселая минута! — Быстро пошагали мы на встречу неприятелю и вместо скорого шага, — бежали уж бегом. Неприятельский Фронт не устоял, дрогнул и, не дождавшись нас, пустился со всех ног отступать, точно так же, как недавно мы отступили. На минуту остановил нас Полковник, выровнял, приказал не бежать, а идти как можно ровнее, — и не видя пред собою неприятеля, который укрылся в кирпичные шанцы, решился штурмовать их. — Веселая наша победа нам очень понравилась, — мы забыли и ядра и пули, и первый страх; разговорились между собою, расшутились и с дружным криком ура! пошли на кирпичные шанцы, из за которых нас порядочно осыпали. Помню, что в это время подле меня один славный урядник, заряжая на ходьбе ружье (как говорил он: на всякий случай) поражен был пулею прямо в лоб между бровей в ту минуту, как откусывал свой патрон, чтоб сыпать на полку, — и упал навзничь держа еще в губах недокусанный патрон. Что ж? я первый, который так недавно почти до слез был тронут страданием умирающей лошади, я расхохотался над торчащим во рту патроном, — и все бывшие вокруг меня солдаты и Офицеры разделяли мой смех. Странная человеческая натура! как скоро, как легко приучается она к страху и страданиям. — Скоро дошли мы и до кирпичных Шанцов. Тут-то воображали мы будет резня и кровопролитие! — Ожидание наше вовсе не сбылось. Шанцы достались нам очень дешево. Прежде чем мы дошли до них, добрая наша Артиллерия, которую мы недавно с таким усердием на себе по грязи тащили, дружески отплатила нам за этот труд. С первого своего появления обратила она огонь свой на эти батареи и шанцы и так хорошо действовала, что когда мы явились, — ни орудий, ни солдат уже тут не было. Видны только были одни остатки ужасного действия нашей Артиллерии. — В самом деле это была престранная мысль со стороны неприятеля: устроить брустверы из кирпичей. — Временною защитою от напора пехоты — могли они еще служить, — но при первом усиленном действии Артиллерии — эти же самые кирпичи, раздробляемые 12-ти фунтовыми ядрами, разлетались вдребезги и убивали собственных своих солдат. Доказательство этого видели мы, вступив в оставленные шанцы и груды неприятельских трупов лежали по всему пространству бывшего завода, — и мы очень были уверены, что в смерти всех этих убитых мы совершенно были невинны. — Как бы то ни было, но мы взяли эти шанцы и очень были довольны своим подвигом. Здесь мы отдохнули с 1/2 часа. Кажется Полковник не имея дальнейшей инструкции, сам не знал: что ему делать? — Тут стали мы очень спокойно осматривать поле сражения и оно предстало нам во всем великолепии