Юлиан Семенов - Экспансия — I

...Именно этот эпизод с подсадкой к американцу и заметил Штирлиц на Пласа де торос весной сорок шестого, когда подкрадывался к тем матадорам, что уезжали в Мексику, заметил и — забыл, заложив в анналы памяти.

Понадобилось через пять дней после того, как вернулся из Бургоса; именно там он познакомился с Гонсалесом десять лет назад, именно этот человек может ему сейчас помочь, все люди, отмеченные печатью знания, а тем более связей, нужны ему.

Вопрос о том, как восстановить знакомство с Гонсалесом, был делом техники...

Как и всегда, в то утро Гонсалес выпил чашку кофе, съел рогалик, обжаренный в оливковом масле, и принялся за газеты; официальные сообщения он не читал, даже не просматривал; начинал с информации о прошедших корридах, делал выписки, составлял схемы; он теперь признанный «предсказатель» результатов поединков — живая легенда, этим надо дорожить, это — повод для любых встреч, возможность быть на виду, говорить о том, что интересует, отвечать на вопросы, что, естественно дает возможность задавать свои, связанные отнюдь не только с боем быков.

Все мало-мальски любопытное он вырезал, раскладывал по разноцветным папочкам; поэтому, когда ему попалось описание корриды, начинавшееся с упругой фразы, принадлежащей явно не испанцу, «бык был красным и литым, словно торпеда», — генерал заинтересовался материалом, подоткнул под себя пуховое одеяло, простроченное китайской шелковой нитью с бисером, и проглотил репортаж целиком, поразившись, что это блистательное описание боя кончалось такими словами: «Я помню, как десять лет назад, когда осеннее небо было таким же высоким и перистые облака в нем постепенно растворялись в знойном желтоватом мареве, которое поднималось все выше и выше, пока не достигло зыбкого очертания месяца, появляющегося здесь в последние дни октября уже к семи часам, великий матадор Эухенио, обернувшись к полковнику Гонсалесу, сидевшему рядом с его квадрильей, усмешливо сказал: „Пусть бог распределит удачу“, и пошел на середину Пласа де торос, и был уже готов убить быка и получить трофэо, как случилось непредсказуемое, и на Пласу выскочил десятилетний мальчишка, и бык бросился на него, и мальчишка был бы распорот острым, как шило, рогом, но Эухенио бросился на быка, отвел его на себя, и был ранен, и спас мальчика, и хотя он не получил трофэо, но зато он выиграл память . Я никогда не забуду, как Альфредо Гонсалес, которого уже тогда по праву считали лучшим аналитиком корриды, сказал: «Бог распределил удачу по-божески, он наградил Эухенио не только умом, но и сердцем».

Подпись под эссе ни о чем не говорила; странно, «Пуэбло» никогда не печатала этого «Максимо», откуда такое прекрасное перо?

Гонсалес сразу же вспомнил тот день в Бургосе, и Эухенио, и тот бой, только своих слов — ему понравились слова, которые, как утверждал «Максимо», он произнес тогда, — он не помнил; впрочем, неважно, помнят другие, память о нас хранят люди, я — пустое, миг в человечьей череде, но если я оставил по себе память у других, тогда, значит, жизнь прожита не зря...

Сняв трубку телефона, он позвонил в «Пуэбло»; главный редактор утверждался лично каудильо; ему он не стал звонить, зачем? Значительно более оправдан звонок в отдел, дающий постоянные репортажи о корридах; пусть они скажут главному о звонке генерала Гонсалеса, это престижнее, героя должна играть толпа, сам герой обязан хранить молчание, грех забывать уроки драматургии античности.

— Кто спрашивает редактора отдела? — поинтересовалась секретарь.

— Гонсалес.

— Откуда вы?

— Я? — Гонсалес вдруг усмехнулся. — От себя. Доложите вашему шефу, что его беспокоит звонком генерал в отставке Альфредо-Хосефа-и-Рауль Гонсалес.

— Одну минуту, — ответила девушка другим голосом; в трубке что-то щелкнуло, и сразу же пророкотал густой баритон шефа отдела Рохаса.

— Мне бы хотелось поблагодарить Максимо, — сказал Гонсалес, — которого вы сегодня опубликовали. Я вспомнил ту корриду в Бургосе и прекрасного матадора Эухенио, которого мало кто знает ныне... Удел погибших — беспамятство...

— Нам очень приятен ваш звонок, сеньор Гонсалес, мы полны самого глубокого уважения к вашему таланту, никто, кроме вас, не умеет так точно предсказать корриду...

— Это преувеличение, — ответил Гонсалес, — тем не менее я благодарю вас, Рохас...

— Этот Максимо не испанец... Он писал нам пару раз... Я толком и не знаю, кто он... У меня нет его телефона... Одну минуту, я спрошу Альберто, он готовил этот материал к публикации... А вам он действительно понравился?

— Да, это красиво сделано. Конечно, у него свои представления о корриде, никто, кроме испанцев, не может понять смысл тавромахии, но тем не менее он полон уважения к предмету и пытается ее постигнуть не с наскока, как все эти инглезес и алеманес...

— Вот, генерал, его адрес... Хотя нет, он, оказывается, дал свои новые телефоны, пожалуйста, записывайте...

...Второй телефон, служебный, показался Гонсалесу знакомым; память у него была натренированная, профессионал высокого класса; он просмотрел свою папку с визитными карточками, которую стал исподволь подбирать после того, как снова начал выходить в свет ; все правильно, тот же коммутатор, что и у директора ИТТ Эрла Джекобса, последний раз встречались на ужине у аргентинского посла по случаю провозглашения дня независимости республики, весьма хваткий парень.

Гонсалес позвонил в ИТТ, попросил соединить его с доктором Брунном; ответили, что аппарата у доктора нет, пригласят, надо подождать; генерал услыхал голос, показавшийся ему знакомым, поздравил с прекрасной публикацией, поблагодарил за память и пригласил на ужин, который состоится у него дома, на калье-де-Акунья; приглашен Веласкес, генерал Серхио Оцуп, брат известного петроградского фотографа, советник американского посольства Джозеф Гэйт и руководитель торговой миссии Испании в Швейцарии дон Хайме Бетанкур.

...Он узнал Штирлица сразу же, они обнялись; Гонсалес шепнул:

— Эстилиц, боже ты мой, как я рад вас видеть!

— Я Брунн, — так же шепотом ответил Штирлиц. — Будь проклята наша память, я не Эстилиц, а Брунн!

«Грегори Спарку,

отель «Амбассадор», Голливуд, США

Дорогой Грегори!

Во-первых, надо было бы тебе написать новый адрес. Я отправляю письмо на твой отель в надежде, что его тебе переправят. А — нет, и бог с ним, с этим письмом, напишу новое.

Во-вторых, я сейчас не могу подробно рассказать тебе о своей жизни, потому что на балконе спит девушка, которую зовут Криста, я вижу ее с того места, где пишу, любуюсь ею и думаю: «Да пошли к чертовой матери все мерзавцы этого мира, если рядом с тобою живет черноволосая (вообще-то она белая), голубоглазая, большелобая, веснушчатая, длинноногая, умная и добрая девушка!» Пусть они все идут к чертовой матери, если у тебя есть Элизабет и мальчики, а у меня есть Криста, а мальчики еще только будут, или девочки, какая разница, но обязательно веснушчатые, голубоглазые и беловолосые.