Юлиан Семенов - Экспансия — I

— Я не успел довести до конца свои исследования... Полагаю, можно привлечь экспериментаторов, — ответил Риктер, — которые предложат свои схемы, в конечном счете я не против соавторства.

Гутиерес обернулся к Дейве:

— Но ведь любой ученый поймет, зачем нужна подобного рода разработка?

— Бесспорно, — ответил профессор.

— Значит, — Гутиерес посмотрел на Риктера, — всем станет известно, что мы намереваемся делать?

— Этих ученых можно изолировать, — сказал Риктер. — В конце концов речь идет о каком-то годе, от силы двух...

— Здесь не рейх, — отрезал Гутиерес. — Нам нравилось многое из того, что происходило у вас на родине, но нам было не по душе то, что подданные переставали быть сеньорами, Риктер, нам нравится быть сеньорами , видите ли...

— Что ж, — быстро сказал Риктер, испугавшись, что сейчас все предприятие рухнет, а потому не просчитав до конца то, насколько верно он поступает, — тогда надо попробовать найти некоего Штирлица, он был в курсе всего дела.

Имя Рунге он произносить не мог, это ему было ясно с самого начала, потому что он, Риктер, торговал краденым, тем, что по праву принадлежало физику.

Назвав имя Штирлица, он с ужасом подумал о том, что если штандартенфюрер жив и его найдут, то аргентинцы наверняка узнают всю правду и отберут у него, Риктера, то, что может принадлежать одному ему, и никому другому.

— Кого? — переспросил Гутиерес. — Кого вы назвали?

Риктер тихо ответил:

— Штиглица.

Он произнес фамилию искаженно, очень тихо, с трудом сглотнув комок в горле.

Гутиерес кивнул, поднялся, пригласил Дейву и Риктера в сад, там уже пахло сказочной парижжей — жаренным на углях мясом; первый бокал он поднял за Перона, затем предложил выпить за Аргентину; вино было из подвалов Мендосы, из провинции Кордова, казавшееся очень легким тем, кто не знал его силы; информация о Риктере за эти месяцы была собрана абсолютная, непьющий; значит, либо очень крепок, либо потечет ; скорее всего, потечет, весь на нервах, не надо особой наблюдательности, чтобы заметить это; Риктер действительно потек ; это стало ясным Гутиересу, когда он жалостливо спросил, что станет с его проектом, неужели два узла, которые остались незавершенными, могут поставить под сомнение всю идею?

— Нет, — ответил Гутиерес, перейдя на прекрасный немецкий, — это не ставит идею под сомнение. Под сомнение ее поставила ваша неискренность...

— Какая?! В чем?!

— В том, как вы пытались скрыть от меня имя того человека, который знает все. Я хочу знать совершенно определенно: «Штирлиц»? Или «Штиглиц»? Имя. Возраст. Приметы. Вот вам перо, пишите...

Именно поэтому еще одна сила, а именно люди генерала Перона оказались заинтересованными в том, чтобы среди сотен тысяч немцев, разбредшихся по миру, и миллионов, затаившихся в рейхе, найти одного. Макса фон Штирлица, «примерно сорока лет, интеллигентной внешности, в прошлом — СС штандертенфюрер из политической разведки рейха»...

В «Клубе Йерро» Роумэн обрушился, потому что почти ничего не ел; тянул один стакан виски за другим, без содовой, безо льда, пуро, веселость его стала несколько истеричной, он рассказывал уморительные истории, как заканчивал колледж; в аудиториях не появлялся; дни проводил на бейсбольном поле; «профессора все, как один, болельщики, они ставили мне высшие баллы, сидя на трибунах, но не за знания, а за мои прорывы к воротам противника; у меня голова чугунная, я ничего не боялся — башку вперед и — пошел! Всегда надо верить, что пронесет; если начнешь колебаться, хоть на минуту представишь себе самого же себя со сломанным позвоночником — уходи с поля, ты не игрок, ты кончен для спорта».

— Вы всегда не едите, когда пьете? — спросил Штирлиц.

— Самое главное вжать голову в плечи, — не отвечая, продолжал Роумэн, — стать мышечным сбитнем и переть быком. Вроде здешних, которых пускают на самые престижные корриды в Памплоне с полей Миуры...

— Съешьте же что-нибудь, — попросил Штирлиц. Вообще-то он никогда ни на чем не настаивал, ничего не предлагал впрямую; он считал это бестактным; значительно целесообразней подвести человека к слову или поступку; государственный тоталитаризм начинается с семьи, где слово старшего непререкаемо, старший не может быть глупым, возраст — гарантия ума и опыта, разве это не одно и то же? Однако сейчас, понимая, что Роумэн на пределе, в любую минуту может сорваться, Штирлиц изменил себе, намазал кукурузную лепешку толстым слоем масла, подвинул ее Роумэну и повторил: — Ну-ка, съешьте. Пол, вам же вести машину.

— Вы слушайте, когда я говорю! И запоминайте. И молите бога, что я вообще сижу с вами за одним столом, старая нацистская скотина.

— Молю, — ответил Штирлиц. — Молю постоянно. Съешьте масло, неужели хотите опьянеть?

— Кто? Я?! Доктор, не меряйте человечество своими мерками! Жирные колбасники пьют двадцать граммов после куска свинины, а потом накачиваются светлым пивом... У вас же у всех задницы, как дзоты!

— Особенно у меня.

Роумэн глянул на худого Штирлица, элегантный костюм болтается, как на вешалке, щеки запали.

— Вы — исключение, — Роумэн улыбнулся. — Только не думайте, что, если вы не пьете, а я сегодня отдыхаю, вам удастся выудить у меня служебные тайны... Вы же все, словно гиены, алчете тайн... Маленьких загрифленных дурацких тайн, тогда как главные тайны человечества навсегда для всех закрыты... Ну-ка, ответьте мне, что такое любовь? Измена? Удача? Счастье? Не сможете... То-то и оно... Это же тайны! И никто, нигде и никогда не сможет познать их сокровенную суть... Ну, узнаете вы, что некоему завербованному Фрицу я дал номер Х-64. Мир изменится? Дети перестанут болеть? Любимые не будут предавать нас?

Он выпил еще стакан — медленно, сквозь зубы; передернуло; потер лицо пятерней, сразу же выступили сине-багровые пятна, приблизился к Штирлицу — его сильно раскачивало, казалось, что он изображает пловца, — и шепнул:

— Вы понимаете, что у меня нет выхода? Я перережу вам горло, если вы...

Он недоговорил, упал на стол, смахнув стакан и тарелки; неслышные официанты словно ждали этого, коршунами набросились на битую посуду, все прибрали в долю минуты.

— Кабальеро устал, — сказал Штирлиц. — Помогите мне проводить его в парк, он любит свежий воздух.

Посетителей в ресторане еще не было; гости собираются к четырем часам, поэтому сейчас здесь было пусто; проходя мимо гардеробщицы, Штирлиц купил у нее два маленьких букетика красных гвоздик, здесь это принято; впрочем, обычно гвоздики покупают перед тем, как войти в клуб, некий знак принадлежности к здешнему братству; Роумэна устроил на скамейке, за домом; отсюда открывался прекрасный вид на Каса-де-Кампо, огромный парк, масса зелени, тишина и благость.