Юлиан Семенов - Экспансия — I

— Видите... А я все помнил... Зато теперь стал забывать... Закажите-ка еще чего выпить.

— Вам — виски?

— Естественно, не «виши», — ответил Роумэн, поднявшись. — А почему вы не пьете?

— Сегодняшней ночью один из нас должен быть по-настоящему трезвым.

Роумэн усмехнулся:

— Это тоже Монтень?

— Нет, это я, — в тон ему ответил Штирлиц.

— Это вы, — задумчиво повторил Роумэн и снова посмотрел на часы. — Я могу обратиться к вам с просьбой?

— Конечно. Это, впрочем, не означает, что я ее безоговорочно выполню.

— Я дам вам три телефона, доктор. По первому вы пригласите к аппарату сеньора Хайнца Достера. По второму — Адольфа Зайделя, а по третьему — сеньора Эухенио Парреду.

— Пригласил. Дальше?

— Вам эти имена неизвестны?

— Нет.

— А Фридрих Кальбах?

— Не слышал даже.

— Хорошо... Скажете каждому из них следующее: «Я жду вас на чашку кофе, пришел контракт, надо обсудить условия, при которых мы его подпишем. Только возьмите мой сигареты, здесь продают только „Дукадос“. Такую просьбу выполните?

— Выполню. Время и место встречи сеньоры Достер, Зайдель и Парреда знают?

— Да. Они сразу же придут туда, куда должны прийти.

— Эти люди относятся к числу ваших врагов?

— Да. Я когда-нибудь покажу вам их фотографии. Думаю, вы вспомните эти лица; коридоры РСХА были не такими уж темными, чтобы не заметить тех, кто шел тебе навстречу.

— Вполне светлые коридоры, — ответил Штирлиц. — Черта заметишь, не то что лицо того, кто идет тебе навстречу.

— Телефон внизу, доктор. Не станете возражать, если я буду присутствовать при ваших разговорах?

— А если бы возразил?

Роумэн потушил сигарету в пепельнице и поднялся со стула.

...Все три человека были на месте; вопросов не задавали, ответили, как по-писаному, видимо, словами отзыва; звонку не удивились, значит, Гаузнер не врал...

— А теперь, — сказал Роумэн, когда Штирлиц положил трубку, — не сердитесь на меня и отойдите в сторонку, я должен сделать мой звонок...

— Я подожду наверху?

— Нет, подождите здесь. Только в сторонке. Я буду секретничать, не взыщите...

...Вутвуд выслушал Роумэна, сказал, что он перенесет разговор, заказанный с Чикаго на ночь, если действительно Пол обещает ему сногсшибательную сенсацию, и пообещал приехать на автостанцию, куда прибывает рейс из Севильи.

...Эронимо по-прежнему не отвечал: ни на работе, ни на конспиративной квартире, где они обычно встречались, его не было; Роумэн позвонил домой полковнику, встреча с ним была совершенно необходима; служанка ответила, что «сеньор коронель уехал в командировку».

— Когда? — удивился Роумэн, мы же виделись накануне моего вылета, он ничего не говорил ни о какой командировке, странно.

— Сейчас я позову сеньору, одну минуту, пожалуйста.

Сеньора сказала, что Эронимо срочно вылетел куда-то сегодня утром; о, ведь он никогда не говорит, куда он поехал, это вопрос службы, я не вправе интересоваться; нет, нет, он ничего никому не просил передавать, очень сожалею, а кто звонит, простите?

Роумэн задумчиво положил трубку; вот оно, понял он. Теперь я еще ближе к финалу. Его скоропалительный отъезд, если он действительно уехал, не случаен. Его, видимо, вывели из дела, я теперь лишен связи с его ведомством, помощи ждать не от кого... Значит, сегодня что-то произойдет. Что?

— Что? — переспросил Штирлиц и вздохнул. — Поскольку я не знаю всего, что знаете вы, буду строить логическую схему, совершенно голую, а вы корректируйте, соотнося с той информацией, которой владеете...

— Знаете, я тоже умею мыслить логически, так что не стоит меня этому учить. Я задам вопрос еще более однозначно: как бы поступили люди Гиммлера, если бы некто, из стана их противников, узнал то, чего он не имел права знать?

— А как бы в этом случае поступили вы?

— Я бы думал, как надо поступить, чтобы информация, ушедшая к противнику, стала дезинформацией. Я бы думал, как можно ее перевернуть, обратить против моих врагов.

— Времени хватает?

— Нет.

— Это немаловажный фактор... Скажите мне... В какой мере и с каких пор дело вашего друга Эйслера может быть каким-то образом связано с тем, что вас сейчас занимает?

— Попали в десятку.

— А если так, в чем уязвимость вашей позиции?

— В ее неуязвимости, как ни странно.

— Верно... Итак, люди Гиммлера могли бы пойти по двум путям: либо они должны устроить такую провокацию, которая сделает вас их послушным орудием — перевербовка и все такое прочее, либо вас должны устранить. Немедленно. Сегодня же...

— Первое исключено, — отрезал Роумэн. — Им не на чем меня прижать.

— Тогда поезжайте в посольство и ударяйте оттуда по вашим врагам залпами информации. Вам ведь есть что сказать?

— Захотят ли меня услышать, доктор? Как бы этот залп не обернулся против меня с еще большей неотвратимостью, чем возможный выстрел Гауз...

— Я не обиделся, — сказал Штирлиц, заметив, как Роумэн прервал себя. — Это ваше дело, а не мое, вы вправе распоряжаться именами людей, никому другому их не открывая.

— Я довольно долго смотрел в ваши глаза, доктор... И я пришел к выводу, что вы не откажетесь сказать нашему журналисту Вутвуду про Рубенау, и про Фрайтаг, и про Кемпа, и про ту женщину, которую увидели с ним в Прадо... И даже про то, как я пришел к вам и дал вам настоящие никарагуанские документы...

— Вам выгодно упрятать меня в тюрьму?

— Нет. Вы скажете то, что посчитаете нужным сказать, после того как послушаете мои вопросы, обращенные к Кристе... Да, мы ее скоро встретим... Я люблю ее... Вот в чем штука... Ее зовут Криста Кристиансен... Точнее, Кристина... Вы скажете то, что сочтете нужным сказать, только после того, как Вутвуд — это наш корреспондент, он придет к автобусу, — запишет показания Кристы... И мои... По нашим законам всегда требуется два свидетеля. Я — не в счет, если бы для дела хватало моих и ее показаний, я бы не стал вас просить...

— Хотите ударить по тем национал-социалистам, которые ушли от возмездия? Я так вас должен понимать?

— Так.

— Объясните, какое отношение к этому имеет ваш друг Эйслер?

— Непосредственное...

— Есть доказательства?

— Достаточно веские, хоть и косвенные...

— Ваша женщина... Криста... Ей есть что сказать?

— Да.

— Она вам призналась в чем-то?

— Она любит меня.

— Она вам открылась?

— Нет.

— Хорошо, давайте я послушаю то, что она станет говорить вашему Вутвуду...

...Он не смог этого сделать.

Его поразило лицо Роумэна, когда из автобуса «Сур-Норте» вышли все пассажиры, а женщины, которую он ждал, не оказалось. Его лицо сделалось белым, словно обсыпали мелом; когда он провел пальцами по лицу, словно снимая с себя маску, на лбу и щеках остались бурые полосы, будто кожу прижгли каленым железом.