Юлиан Семенов - Экспансия — I

— А я — Роберт Спенсер Харрис из Лондона, очень приятно познакомиться, мистер Роумэн. Вы — бизнесмен?

— Значительно хуже. Государственный служащий. А вы?

— Еще хуже. Я — журналист.

— Семья Харрис из «Бэлл» не имеет к вам никакого отношения? — спросил Пол.

— Весьма отдаленное, — заметил Штирлиц, потому что знал — из картотеки, которую вело здешнее подразделение Шелленберга на всех иностранцев, аккредитованных при штабе Франко, — что Роберт Харрис был прямым наследником капиталов концерна «Бэлл».

Харрис мельком глянул на Штирлица, тень улыбки промелькнула на его бледном, с желтизною, лице; закурив, он ответил Полу:

— Если бы я имел отношение к концерну «Бэлл», то, видимо, сидел бы в сумасшедшем Сити, а не здесь, в расслабляюще-тихом доме очаровательной Клаудии. Вы давно не видели ее, Макс?

— С тридцать восьмого.

— А я с тридцать девятого.

— Переписывались?

— До начала войны — да, а потом все закружилось, завертелось, не до писем... Надо было воевать против вас, воевать, чтобы поставить вас на колени... Как ваш бизнес?

Штирлиц снимал у Клаудии квартиру по легенде , он «представлял» интересы Круппа, контакты с резидентурой СД пытался скрывать, но Испания совершенно особая страна, здесь можно очень многое, но вот скрыть что-либо — совершенно нельзя.

— Моего бизнеса нет в помине, Роберт. Вот мои новые боссы, — Штирлиц кивнул на Пола.

Роумэн достал из кармана визитную карточку, протянул Харрису; тот внимательно прочитал ее, кивнул, многозначительно подняв брови, и вручил Штирлицу и Полу свои карточки, записав предварительно на каждой телефон в мадридском отеле «Филипе кватро».

— Смешно, — заметил Харрис, снова усевшись в свое кресло. — Влюбленные встречаются в доме прекрасной испанки и не чувствуют в себе острой потребности схватиться на шпагах.

— Откуда вы знаете, что я был влюблен в Клаудиа? — спросил Штирлиц, — Это была моя тайна.

— Но не Клаудии, — Харрис усмехнулся. — Ее комната завешана вашими картинами. Ничего, кроме картин Макса, — пояснил он Роумэну. — Хорошенькая тайна, а? Да еще ваши фотографии... Вы здорово изменились... Что-то, помнится, у вас тогда была другая фамилия... Вы сказали «Бользен»... Разве вы Бользен?

— В Максе вы не сомневаетесь?

— В Максе совершенно не сомневаюсь.

— А то, что я теперь сотрудник ИТТ, который нежно любит британскую «Бэлл», вам подтвердит мой друг, — воткнул Штирлиц, точно просчитывавший каждый поворот разговора, особенно после того, как Харриса зациклило на его фамилии. — Верно, Пол?

— Верно.

— Дайте перо, Роберт, я запишу вам мой телефон и домашний адрес, приходите в гости, вспомним былое, — сказал Штирлиц, понимая, что такой финт угоден американцу, наладит прослушивание их разговора в квартире; это даст люфт во времени, а он крайне нужен Штирлицу этот временной люфт, нет ничего важнее тайм-аута, когда силы на исходе и стратегия твоей игры разгадана.

Пол закурил, хрустко потянулся, что вызвало известное недоумение Харриса, — он славился утонченностью манер; в свое время СД довольно долго присматривалось к нему именно в этом плане, не гомосексуалист ли; у Шелленберга был довольно крепкий сектор, занимавшийся ими, — до той поры, правда, пока Гиммлер не санкционировал расстрел своего племянника, уличенного в этом грехе; сектор потихоньку расскассировали, да и выходы на заграницу резко сократились, тотальная война, не до жиру, быть бы живу.

— Слушайте, джентльмены, не знаю, как вы, а я просидел за рулем шесть часов, голова разваливается, — сказал Роумэн. — Как бы насчет кофе?

— Тут за углом есть прекрасное место, — откликнулся Штирлиц. — Хозяина, кажется, звали Дионисио.

— Его посадили, — сказал Харрис. — Он рассказал смешной анекдот про каудильо, и его отправили в концентрационный лагерь. Я был там полчаса назад.

— А его сын?

— Мне было неудобно расспрашивать, вы же знаете, теперь здесь все доносят друг на друга, страшная подозрительность, испанцев трудно узнать...

Пол хмыкнул:

— Трудно им будет, беднягам, когда кто-нибудь шлепнет их Гитлера.

— Его не шлепнут, — возразил Штирлиц. — Великого каудильо, отца нации, охраняют как зеницу ока. Эту охрану ему наладил СС бригаденфюрер Ратенхубер, а он знал свою работу, лично отвечал за безопасность Гитлера, а это не шутки.

— Какова его судьба? — поинтересовался Харрис. — Ему воздали должное?

Пол усмехнулся:

— Как понимать ваш вопрос? Вас интересует, чем его наградили? Нашей медалью «За заслуги»? Или сделали кавалером вашего ордена Бани?

— Я бы не отзывался так пренебрежительно об ордене Бани, — певуче заметил Харрис. — Я не встречал людей, которых бы им награждали без достаточных к тому оснований.

Пол вопрошающе посмотрел на Штирлица; тот улыбнулся.

— Это Роберт шутит, Пол. Он славился тем, что шутил так, как герои Джером К. Джерома.

— Пошли к Дионисио, джентльмены, — сказал Харрис, — я приглашаю. Выпьем кофе.

Но они не успели выпить кофе, потому что вернулась Клаудиа.

Она вошла в гостиную стремительно, замерла возле двери; мужчины поднялись; боже мой, подумал Штирлиц, а ведь она совсем не изменилась, чудо какое-то; да здравствуют прекрасные женщины, они — наше спасение, у Пола несколько отвисла челюсть, моя поездка в Бургос вполне оправдана, к такой женщине нельзя не стремиться, я — выскочил!

— Макс, — сказала женщина очень тихо; она словно бы не видела ни Харриса, ни тем более Пола; ее зеленые глаза наполнились слезами; она подошла к Штирлицу, провела рукою по его щекам, тихо повторила: — Макс, как странно...

Только после этого она обернулась к Харрису, улыбнулась ему, протянув руку; в лице ее не было растерянности, одна жалость и сострадание.

— Как хорошо, что вы ко мне заглянули, Роберт, — сказала она, — я не чаяла, что вы когда-нибудь вернетесь в этот дом.

— Это мой друг, — сказал Штирлиц, — его зовут Пол, он американец.

— Здравствуйте, — так же отрешенно сказала женщина и снова посмотрела на Штирлица. — Я думала, что те... вас больше нет

— Почему? — улыбнулся Штирлиц. — Я живучий.

— Мне гадали на вас. В Толедо живет старуха, ее зовут Эсперанса, она гадает по картам и на кофейной гуще. На вас все время выпадала огненная лошадь, это к смерти... Пойдемте пить кофе, сеньоры, я сама заварю кофе в честь таких прекрасных гостей.

В столовой, окна в которой были, по испанскому обычаю, закрыты жалюзи и шторами, было темно; «в лесу клубился кафедральный мрак» — Штирлиц невольно вспомнил стихи Пастернака; он купил эту подборку его стихов в Париже, на набережной, именно в тот раз, когда возвращался из Бургоса в треклятый рейх, возвращался, как его заверило московское командование, ровно на полгода, а уж десять лет прошло с той поры, нет, восемь, ах, какая разница, десять или восемь, так и эдак четвертая часть сознательной жизни...