Ян Гийу - Путь в Иерусалим

Однако о большой проблеме, затронутой Арном, легче всего было поговорить именно сейчас. К другой можно будет вернуться через неделю-две, когда отец Генрих сможет как следует обдумать ее и почитать необходимые тексты.

— Теперь обсудим твою вторую проблему, — с подчеркнутым дружелюбием сказал отец Генрих Арну, когда тот в десятый раз прочитал Патер Ностер. — Святой Бернард весьма справедливо указывает, что все, что делается с благими намерениями — ты знаешь, что я имею в виду, не будем разбирать определения, — не может вызвать зло. В какой связи это знание имеет наибольшее практическое значение?

— Разумеется, когда речь идет о крестовых походах, — послушно ответил Арн.

— Правильно! Однако во время крестовых походов гибнет огромное количество сарацин, не так ли? Следовательно, здесь не действует запрет на убийство? И в таком случае почему?

— Он не действует потому, что это происходит, и происходит всегда, с благословения Папы Римского, — ответил Арн с осторожностью.

— Да, но это формальное доказательство, сын мой. Я спросил почему?

— Потому что мы должны представить себе, что это благое дело, и в том, чтобы сохранить для верующих Гроб Господень, больше добра, чем зла в убийстве сарацин, — с сомнением попытался объяснить Арн.

— Да, ты на верном пути, — подтвердил отец Генрих, задумчиво кивнув.

— Но когда Иисус изгонял торговцев из храма, разве не был он близок к тому, чтобы убить их?

— Да, но это может зависеть от того, что Он, преисполнившись гнева Отца своего, чей гнев отличается от нашего, людского гнева, использовал ровно столько насилия, сколько требовалось. Он действительно изгнал торговцев из храма. Ему не нужно было их убивать, это как брат Гильберт…

— Ну вот! Мы возвращаемся к тому же, — резко прервал его отец Генрих, но за своей маской строгости внутренне улыбнулся тому, что Арну внезапно и в общем-то чисто случайно удалось найти наиболее исчерпывающий аргумент в пользу своего первоначального утверждения, что брату Гильберту нужно было применить ограниченное насилие, проще говоря, повести себя, подобно Иисусу в храме.

— Разве Иисус бранился на солдат? Проклял ли он их за то, что они были солдатами? — спросил отец Генрих приглушенным голосом.

— Насколько я знаю, нет… — задумался Арн. — Это как с монетой, дай кесарю кесарево, а Богу… что-то в этом роде. И, мне кажется, в Евангелии от Луки, 3:14 написано примерно то же самое: «Спрашивали его также и воины: а нам что делать? И сказал им: никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем». Если только воины ведут себя, как честные люди, когда они уже не воины, — тогда ведь нет ничего плохого в том, чтобы быть воином?

— Верно! А что делают воины?

— Они убивают людей. Как те рыцари, которые прибыли сюда после твоего письма, святой отец. Но рыцари и короли живут в мире грешников, что у них общего с нами?

— Твой вопрос очень интересен, сын мой. Ибо ты спрашиваешь буквально следующее: есть ли ситуация, в которой подобные тебе или мне могли бы убить? Я вижу, ты сомневаешься, и, прежде чем ты скажешь какую-нибудь глупость, в которой потом раскаешься, я отвечу тебе. Есть одно исключение. Господь наш по своей милости считает, что мы не должны убивать других детей Божьих, ни римских, ни датских воинов. Но есть народ, на который запрет Господа не распространяется, и я думаю, ты можешь догадаться, что это за народ?

— Сарацины! — быстро ответил Арн.

— Снова верно! Ибо сарацины — это наиболее гнусный род, приведенный на землю дьяволом. Они не люди, они — дьяволы в человеческом облике, они не колеблясь насаживают христианских младенцев на острия своих копий, жарят их над огнем, а потом едят, они известны своим распутством и безудержным пьянством, они постоянно одержимы грехом содомским и совокупляются с животными. Они — мразь, и каждый убитый сарацин угоден Богу, а тот, кто убивает сарацин, совершает священный акт и потому ему открыта дорога в рай!

Отец Генрих все больше загорался гневом по мере того, как описывал мерзость сарацин, а Арн во время его рассказа все больше вытаращивал глаза. То, что он слышал, не укладывалось в его сознании, он не мог себе представить, как эти мерзкие твари едят зажаренных христианских младенцев, насадив их на острия копий, не мог понять, как вообще эти дьяволы могут иметь человеческий облик.

Но ему легко было понять, что убийство этих исчадий ада является богоугодным делом, даже для монастырской братии. Он также сделал вывод, что существует огромная разница между датскими разбойниками, занявшимися грабежом на свою погибель, и сарацинами. В одном случае заповедь «Не убий» действовала без исключений. В другом — все было наоборот.

Правда, здесь в Скандинавии в этом простом и ясном выводе было мало практического смысла.

За годы, когда Арн не мог заниматься пением, он изменился, как изменилась и его работа. То время, которое он раньше проводил бы с братом Людвигом и хором — несколько часов ежедневно, — теперь он отдавал брату Ги на берегу моря. То т быстро научил его вязать сети, ловить рыбу и управлять маленькими суденышками, как это делали в его родных краях; на всякий случай брат Ги позаботился и о том, чтобы Арн научился плавать и нырять.

У брата Гильберта он стал теперь не только учеником, но и работником. В кузнице ему поручали все более тяжелую работу, и его руки крепли почти столь же быстро, как увеличивался его рост. Он мог выполнять обычные кузнечные работы и был способен выковать хорошие вещи на продажу; только в том, что касалось ковки мечей, он еще сильно отставал от брата Гильберта.

Две кобылы, Хадия и Айша, принесли по три жеребенка каждая, а Шамсин превратился в столь же сильного жеребца, как и Назир. Ухаживать за конями из Святой Земли также входило в обязанности Арна, он должен был объезжать новых жеребят и смотреть за тем, чтобы Назир и Шамсин стояли каждый в своем загоне и не скрещивались с северными кобылами.

Однако надежды брата Гильберта на то, что кони из Святой Земли принесут много серебра, пока оправдывались слабо. Датские стурманы, приезжавшие в монастырь для того, чтобы купить себе новые мечи и травы для своих женщин, рассматривали чужеземных лошадей с подозрением. Они считали, что эти животные слишком тощие и слабые. Сперва брату Гильберту трудно было воспринимать подобные заявления всерьез — он думал, что с ним просто шутят. Когда же он понял, что варвары говорят серьезно — те даже иногда с гордостью подводили к нему своих собственных коней, чтобы показать, как должны выглядеть настоящие лошади, — он очень огорчился.

Наконец по случайному стечению обстоятельств брат Гильберт придумал один трюк, который прекрасно срабатывал, но заставлял его мучиться угрызениями совести. Когда один из этих данов привел свою толстую и упрямую северную лошадь и среди прочих ее достоинств по сравнению с «тощими» назвал резвость, брата Гильберта тут же осенила гениальная идея. Он предложил доблестному датскому рыцарю скакать наперегонки к морю и обратно, сказав, что на одном из новых коней поедет всего лишь маленький мальчик из монастыря. И если рыцарь придет первым, ему не нужно будет платить за только что купленный меч; разумеется, для светского человека было бы большим искушением поставить какое-нибудь условие: например, в случае проигрыша датский рыцарь обязуется что-либо купить, скажем лошадь. Но игра на деньги является тяжким грехом. Только что заключенное пари не было азартной игрой, поскольку его результат был предрешен.