Ян Гийу - Путь в Иерусалим

Решение счастливых влюбленных должно было пролиться как бальзам на душу спасшему их юноше, который, однако, вовсе не был таким маленьким и жалким, каким запомнила его Гудрун.

Брат Гильберт шесть дней трудился в кузнице; он был либо в горячке, либо в ярости, либо на него снизошло божественное вдохновение. Он совершенно забыл о всех остальных своих обязанностях, но отец Генрих не говорил ему ни слова, так что в эти дни удары молота доносились из кузницы даже во время молитв.

Давно уже брат Гильберт не ковал мечи новым способом. Продавать их северным варварам не имело смысла, они все равно никогда не заплатили бы настоящую цену за такую работу. Кроме того, у них не было нужды в мечах из дамасской стали — они с трудом могли обращаться дома со своими собственными.

При изготовлении северных мечей он использовал три сорта железа, которые он сплавлял, многократно сгибал материал и снова его выравнивал. Таким образом, сплав получался достаточно упругим, а клинок — блестящим и узорчатым, как хотели скандинавы. Они считали, что чем красивее узор, тем лучше меч. Больше всего им нравился узор в виде змеи, который проступал, если подышать на холодный клинок. Монаху удавалось добиться большей прочности сплава, чем обычно получали на этой окраине мира.

Но для меча, над которым брат Гильберт работал сейчас в священном огне, он использовал только закаленную сталь. Скандинавы не владели искусством превращения железа в сталь. Для этой цели брат Гильберт взял лучшее железо и три дня расплавлял его, запечатав в уголь, кожу и кирпич, чтобы произошло превращение. Это благословенное стальное ядро он заковал затем в слой более мягкого железа. Острие должно было быть достаточно острым, чтобы побрить голову монаха. С каждым ударом молота по наковальне и с каждой молитвой он медленно, но верно создавал шедевр, равный которому можно было найти только в самом Дамаске или в Святой Земле, где он сам, как и другие, научился сарацинскому искусству. Брат Гильберт придерживался отличной от общепринятой точки зрения на сарацин, но об этом он не распространялся. Сколь бы сильно ни уважал он отца Генриха как самого умного и мягкого приора, под начальством которого оказался такой грешник, как он, в глубине души Гильберт был уверен, что даже с ним лучше не говорить о сарацинах.

На шестой день, когда он уже довольно далеко продвинулся в своей работе, ему помешал послушник с испуганным лицом, который, очевидно, испугался еще больше, увидев брата Гильберта с горящими глазами и спутанными волосами. Послушник, однако, был послан отцом Генрихом, который звал брата Гильберта на срочную встречу.

Брат Гильберт тут же прервал свою работу и отправился в лаваторий, чтобы предстать перед своим приором в достойном виде.

Отец Генрих ожидал его в своем любимом скриптории. Осень еще только начиналась, но вечера уже стали прохладными. Отец Генрих так и не сумел привыкнуть к северному климату, поэтому для разговора вместо каменных скамеек в галерее у сада он выбрал скриптории. — Добрый вечер, мой милый Вулкан, — произнес отец Генрих шутливое приветствие, когда чисто вымытый, но все еще разгоряченный брат Гильберт нагнулся, чтобы пройти в низенькую дверь. — В таком случае, добрый вечер, мой дорогой отец Юпитер, — тем же тоном ответил брат Гильберт и без приглашения уселся перед пюпитром, за которым стоял отец Генрих, что-то записывая в свою тетрадь.

Некоторое время царило молчание, пока отец Генрих заканчивал какую-то завитушку; затем он медленно вытер перья и отложил их. Наконец, прокашлявшись, — для брата Гильберта, как и для многих других в Варнхеме, это было сигналом к тому, что сейчас последует длинное объяснение, — он заговорил.

— Через некоторое время я выслушаю исповедь нашего сына Арна, — начал отец Генрих с глубоким вздохом. — И я собираюсь дать ему отпущение грехов. Сразу же. Для него это будет неожиданно и непонятно, ибо он полон раскаяния, подавлен сознанием своего греха и тому подобное. Но ты, воистину любимый брат мой, должен знать, что я долго размышлял и пришел к выводу, который ни мне, ни тебе не будет приятен. То есть то, что случилось, не ошибка Арна, а, скорее, твоя и моя вина. Мы имеем конфликт между мирским законом, сколь бы варварским он ни казался нам, и законом Божьим. Ни мирской, ни божественный закон не покарает Арна. Что же касается нас с тобой, то тут дело более щекотливое, и ты знаешь, что я имею в виду.

— Прости меня покорно, святой отец, но ведь я говорил, — быстро ответил брат Гильберт. — Мы должны были сказать ему, кто он такой. Если бы он знал, кто он, когда встретил этих пьяных крестьян…

— То ничего плохого не случилось бы, я знаю! — прервал его отец Генрих, в голосе которого было больше отчаяния, чем раздражения. — Но в любом случае мы сделали то, что сделали, и теперь должны подумать о последствиях. Со своей стороны, я попытаюсь убедить Арна в том, что он прощен перед Богом, хотя не думаю, что это будет просто. Да поможет мне Бог, я действительно люблю этого мальчика! Когда он уезжал от нас, направляясь в дом своего отца, он являл собой столь редкое зрелище человека безгрешного…

— Персеваль, — задумчиво пробормотал брат Гильберт. — Воистину юный Персеваль.

— Кто? Ах он, ну пусть, — буркнул в ответ отец Генрих, ход мыслей которого был несколько нарушен. Прежде чем продолжить, он некоторое время молчал. — Теперь, брат Гильберт, как твой приор, я велю тебе следующее. Когда Арн придет к тебе от меня, ты должен рассказать ему, кто он такой, объяснить то, чего не могу объяснить я. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Я полностью уверен в этом и в точности исполню твое приказание, — с глубокой серьезностью ответил брат Гильберт.

Отец Генрих молча кивнул, а затем ушел, махнув на прощание рукой. Брат Гильберт долго еще оставался в скриптории. Он молил Господа, чтобы тот дал ему силы и научил, что сказать, когда он будет исполнять только что полученное приказание.

Арн провел десять дней в одной из гостевых келий Варнхема. Но он отказался от всего, что полагалось гостям монастыря, — от плотного соломенного матраса, красных тканых покрывал и овечьих шкур, наложил на себя обет молчания, а в пищу употреблял только хлеб и воду.

Отец Генрих нашел Арна бледным, с застывшим от скорби взглядом. Было непонятно, ясен ли его рассудок и поймет ли он, что вскоре должно с ним случиться. Отец Генрих решил вести себя как и положено исповеднику, не демонстрируя ни жалости, ни строгости.

— Я готов теперь выслушать твою исповедь, сын мой, — сказал он, сел на жесткое деревянное ложе и знаком показал Арну, чтобы тот сел рядом.

— Прости меня, святой отец, ибо я согрешил, — сказал Арн. Голос его прервался, и Арн робко кашлянул, потому что после десяти дней молчания ему было трудно говорить. — Я совершил самый тяжкий из всех грехов, и мне нет прощения. Я убил двух человек, хотя вместо этого мог лишь слегка их поранить. Я убил двух человек, хотя знал, что для моей души было бы лучше, если бы я умер сам и встретил Господа Иисуса Христа, не отягощенный этим грехом. Поэтому я готов понести любое наказание, которое ты наложишь на меня, отец. И ни одно из них не покажется мне суровым.