Николь Галланд - Трон императора: История Четвертого крестового похода

Вербное воскресенье,

11 апреля 1204 года

Приступаю к последней записи в данной хронике, не достигнувшей намеченной цели, точно также, как и сама кампания, которую я пытаюсь описать.

После разгромного, но заслуженного поражения в пятницу всей армии ясно, что мы совершаем такой серьезный грех, что сам Бог вмешался, наслав ветер в предостережение и подвергнув нас жестокому унижению. Многие воины сплотились, чтобы вернуться на праведный путь. Многие знали, что я в тот день не принимал участия в сражении, и гурьбой пришли к моему жилищу спросить почему и молить меня поговорить с маркизом о том, чтобы выполнить наш клятвенный долг перед Папой.

Я отправился днем к маркизу как представитель этих людей, ибо меня радует их искренность, тем более что священники вновь промолчали. Бонифаций предвидел мое появление и заранее пригласил к себе Дандоло. (Нахожу странным, что бритта опять пригласили играть для нас, даже в такой день. В жизни не встречал второго такого предводителя, как Дандоло, неспособного дать совет, если где то рядом не звучит отвлекающая музыка.) Разговор состоялся без посторонних, сразу после частной беседы Бонифация и епископов. И Бонифаций, и Дандоло отругали меня за то, что я настаиваю на продолжении паломничества. А потом в гневе сообщили, как все должно произойти. Я не слушал первую часть их длинных монологов, зато помню подробности, приведшие меня в ужас. Помимо всего прочего, они упомянули, что все статуи в городе, включая те, что украшают Ипподром, будут переплавлены на звонкую монету. Им известно, что я не хочу помогать тем, кто причиняет зло христианам, но они все равно попросили меня, лично, после победы руководить работой по снесению статуй, из которых отольют монеты. Эти деньги можно потом использовать для будущего паломничества, и тогда я в самом деле наконец увижу Святую землю, так что мне следует радоваться поручению. Пришлось ответить, что бесполезно обсуждать то, что случится после битвы, если эта битва вообще не должна произойти. Нам следует отплыть в Святую землю сейчас с тем, что у нас есть. Мы пустимся в неведомое, как Моисей со своей паствой, ибо не уступаем им в стойкости.

Можно было бы уйти в ту же самую минуту, если бы не ужасные слова Дандоло. Я увидел, какое впечатление они произвели на бритта, и сам содрогнулся в душе.

— Знай, если ты сейчас отправишься в Святую землю, — сказал дож, — то выжить в пути тебе удастся, только если ты станешь грабить невинных. Для тебя не будет ни манны небесной, ни воды из скалы. Ты должен будешь добывать пропитание сам, а другого средства, кроме как меч, у тебя нет. Ты можешь воспользоваться этим мечом в битве против воинов или в пустыне против женщин и детей. Так что для тебя лучше?

Тогда я согласился остаться, но сказал, что все равно не стану участвовать в битве, которую считаю греховной.

Оба не очень хорошо восприняли мои слова. Бонифаций пригрозил погубить мое доброе имя, отнять у меня земли, разлучить с женой и ребенком, если не вступлю в бой, когда он начнется. И вот что я решил: либо исполняю долг чести, понимая, что совершаю праведное дело, либо то, что делаю, не может считаться долгом, а всего лишь рабством. В любом случае это не деяние пилигрима.

Мой путь стал ясным. До горечи.

Я сказал, что буду сражаться и что готов даже посоветовать другим остаться и участвовать в бою.

Но не сказал, что еще намерен сделать.

Грегор в конце концов согласился сражаться, но я сомневался, как он с этим справится. Он неделями почти не занимался физическими упражнениями, не проводил учебных боев, едва дотрагивался до еды. Многие воины были готовы дезертировать. Если Бонифаций намеревался с помощью Грегора призвать их обратно в строй и сражаться за правое дело (какое бы оно ни было в эти дни), его ждало разочарование. По-моему, Грегор едва стоял на ногах.

Но он пообещал Бонифацию обойти лагерь и убедить других воинов остаться. Было ясно, что ему не придется никого убеждать, достаточно будет сказать, что он сам остается. Как только Дандоло меня отпустил, я разыскал Грегора, чтобы сопровождать его в обходе лагеря.

Мы бродили между палаток, когда начало смеркаться. Здесь было чуть теплее, чем в Британии в это время года, и суше. Люди собирались вокруг костров, делились опасениями, молились, пели, играли на музыкальных инструментах (чаще всего очень плохо играли). Примерно на целый час, пока спускалась ночь, я прикусил язык и позволил Грегору самому сообщать своим боевым товарищам, что он решил остаться и принять участие в приступе. Если те настаивали на объяснении, он обычно прибегал к аргументу Дандоло: лучше обнажить меч против воинов, чем против мирных жителей. Но таких, кто принимался его расспрашивать, было до обидного мало: большинство, услышав о его решении, просто принимали такое же, веря, что Грегор поступает правильно. Его же, видимо, тошнило от собственной переменчивости.

С другой стороны, к нему прислушались всего несколько сотен человек, и было ясно, что большинство будущих дезертиров по-прежнему не отказались от своего плана. А Грегору, давнишнему поборнику целостности армии, на самом деле было на это наплевать.

Под конец обхода мы вновь оказались в германском секторе и прошли мимо жилища Конрада. Перед домиком, на большой открытой поляне, где по утрам служили мессу, стоял епископ и читал проповедь. Она звучала на германском, и слушали ее восхищенные и счастливые воины. Да, счастливые — они все время переглядывались в радостном изумлении, как будто им только что сказали: «Не волнуйтесь о том, что говорил святой Павел. На самом деле почаще прелюбодействуйте, и тогда вы наверняка окажетесь на небесах!» Те самые люди, которые неделями ходили мрачные (не мрачнее Грегора, но все же), вдруг начали излучать уверенность. Впервые с прошлого лета они стали похожи на настоящих воинов. Преображение было мгновенным, разительным и затронуло почти каждого из присутствующих. Я даже испугался за них. Но самое неприятное, сам чуть ли не возликовал при виде их оживления.

Мы остановились у края толпы. Грегор прислушался к речам епископа, и то, что случилось с его лицом, словами не описать. Он буквально окаменел — мотылек мог бы опуститься на его нижнюю губу, отложить личинки и дождаться потомства. Но глаза его загорелись ярким внутренним огнем.

— Что он говорит? — наконец спросил я, теряя терпение.

— Каждое слово несет печать Бонифация.

— Так что же он говорит?

Грегор сглотнул, прокашлялся и неуверенным голосом начал отрывочно переводить фразы, слетавшие с уст Конрада:

— Не грех… праведное деяние… греки хуже иудеев… они утверждают, будто мы псы, раз следуем закону Рима… они не уважают Святого отца… хуже иудеев, хуже мусульман… еретики, все еретики, то, что вы совершаете, — святое деяние… а теперь, — заключил Грегор, когда вся толпа воинов (включая тех, кто собирался дезертировать) внезапно зашаркала ногами, — он приглашает их принять причастие и говорит, что все, кто завтра примет участие в священной битве, получат отпущение грехов.