Игорь Болгарин - Миссия в Париже

И Павел сам себе поклялся: все! Точка! Он больше никогда и ничем не станет напоминать Тане о себе. Пусть будет счастлива. Он вряд ли еще когда-нибудь вновь окажется в Париже и, стало быть, никогда больше не потревожит ее память.

Хотя… в этой его клятве не было каменной твердости. Ему, конечно же, хотелось встретиться с ней, посмотреть в ее серые, с легкой поволокой, глаза и тихо сказать: «Как я мечтал снова встретиться с тобой». Но твердо знал, что это его желание несбыточно. Он просто не имеет права даже на самую короткую встречу с ней.

Время перевалило за полдень. Надо было прощаться с Максимом и уходить. И вообще, решил он, надо меньше болтаться по улицам Парижа. Здесь уже стало много тех, встреча с которыми не сулила ему ничего хорошего. Уж очень он расслабился, глядя на сытую и беззаботную жизнь парижан. Только сейчас он понял, что все это время ходил по лезвию ножа.

Поднявшись из-за стола, Максим с упреком сказал Павлу:

– А ведь мы так и не познакомились. Вы ничего не рассказали о себе, даже не назвали мне свое имя. Раз уж вы так хорошо знаете Таню, были посвящены во многие подробности ее жизни, она наверняка поинтересуется, кто же вы?

– Вы перескажете Тане этот наш разговор, и она, надеюсь, догадается, кто я.

– А если нет?

– Думаете, не догадается? – он задумался и с легкой улыбкой добавил: – Тогда вот что. Передайте ей привет от… от градоначальника. После этого у нее отпадут всякие сомнения.

– А вы не хотите ее увидеть? Это вполне возможно. До рю Колизе минут пятнадцать пешим ходом, – попытался по-мефистофельски соблазнить Павла Максим.

Глупый вопрос! Конечно, хотел бы! Даже чтобы попрощаться, чтобы сказать ей, что он все понимает и заранее благословляет ее на ту жизнь, которую она для себя изберет.

– Очень хочу. Но, к моей досаде… – Павел так и не закончил фразу, лишь с сожалением развел руками.

– Жаль, – вздохнул Максим. – Вы мне понравились. Я с удовольствием написал бы ваш портрет.

– Вот! О портрете! – словно вспомнив что-то очень важное, вскинул глаза на Максима Кольцов. – Я не могу вам этого запретить. Вы все равно его нарисуете. По памяти. Потому что вас об этом попросит Таня. И вы не сможете ей отказать. Единственная просьба: пусть этот портрет будет для внутреннего, как говорится, потребления. Не выставляйте его в своей рекламной галерее здесь, на Монмартре. Таня, тоже, надеюсь, поймет, что его лучше держать подальше от глаз ее папы.

– Договорились. И будем считать, что я ничего не понял, – глядя Кольцову в глаза, откровенно сказал Максим. – Во всяком случае, будьте уверены, я нигде и никогда не вспомню об этой нашей встрече. Кроме, конечно, Тани. Но, естественно, я ее предупрежу…

– Не нужно. Она обо мне знает все, что нужно, чтобы сделать правильный вывод.

Они вышли из кабаре. На улице, перед тем, как попрощаться и разойтись в разные стороны, Максим опустил на мостовую свой увесистый чемодан.

– Одну минутку.

Приоткрыв крышку, он прошелестел листами ватмана и наконец извлек оттуда портрет Тани. Тот самый, который украшал его рекламный планшет. И протянул его Павлу.

– Примите на память. Нет, не от меня. От Тани.

– Спасибо.

Они пожали друг другу руки и расстались. Павел долгим взглядом проводил идущего вверх по улице, к площади Тертр, Максима. И когда тот затерялся вдали в толпе, он бережно скатал в трубочку подарок и неторопливо зашагал вниз.

Ивана Платоновича Кольцов уже застал дома.

– Были в Лувре?

– И тебе советую, – ворчливо, с легкой долей вызова ответил Старцев.

Павел принял это как упрек, дескать, болтаешься попусту по улицам вместо того, чтобы какой-нибудь музей посетить, коль уж выдалось свободное время.

Старик долго молча ходил по комнате, его взгляд был отсутствующий, блуждающий. Было видно, его через край переполняли чувства, и Кольцов, поняв его состояние, не стал продолжать разговор. Но Старцев сам, после длительного молчания, вновь обратился к Павлу:

– Удивительная нация. Совсем не немцы. Больше походят на русских. Та же открытость, легкость, бесшабашность. А вот поди ж ты! Отовсюду все тянут к себе в норку, как муравьи в муравейник. И бережно хранят. А мы… Что мы за народ такой? Все продадим, что не продадим – пропьем, а не пропьем, так либо выбросим, либо подарим. Так и живем. Ничего святого!

– Ну зачем же вы так? А Эрмитаж? А Третьяковская галерея?

– Голубчик Павел Андреевич! Мы ведь страна богатейшая не только полезными ископаемыми, но и людскими талантами. И что же? Музеев, галерей: раз, два – и обчелся. Да и те много беднее Лувра. Ты вот Третьяковку упомянул. Так за нее спасибо надо сказать одному-единственному человеку – Павлу Михайловичу Третьякову. Его неустанными трудами собрано сие великое богатство. Не будь Третьякова, растеклась бы наша ценнейшая и самобытная русская живопись по огромным российским пространствам и где-нибудь, в какой-то «тьмутаракани», сгинула бы. И все! Боюсь, как бы после бриллиантов наши большевистские вожди не распродали бы и эрмитажные ценности. Вполне это допускаю. Грамотные, интеллигентные люди в большинстве своем покинули Россию. А ведь это цвет нации!

– По поводу цвета нации Ленин думает иначе.

– Позволь мне не согласиться с Владимиром Ильичом. Видимо, ему не повезло, и он мало сталкивался с людьми, которые по тому, что они свершили, могут считаться цветом нации. Мне повезло. Я таких людей знал. Взять хотя бы моих харьковских друзей, которыми, поверь мне, могла бы гордиться Россия. К сожалению, они покинули ее навсегда. Думаю, такая же участь постигла Петербург, Москву и многие другие наши города. А вакуум заполняют Юровские. И в этом вся наша беда.

Павел понял: Иван Платонович надолго травмирован своим невольным участием в «бриллиантовой дипломатии». Исчезновение злополучного саквояжа с бриллиантами заставило его задуматься о судьбе российских ценностей, с которыми с такой безумной щедростью расправились новые власти.

Бушкин пришел, когда уже начало смеркаться. Он пешком исходил едва ли не пол-Парижа, посетил многие места, связанные с Великой французской революцией и с Парижской коммуной. И с присущими ему напором и энергией стал делиться своими впечатлениями.

– Спасибо товарищу профессору. Если б не он, постоял бы я когда-нибудь в жизни возле стены Коммунаров? Верите-нет, стою я на кладбище Пер-Лашез и все так ясно себе представляю, будто сам тогда здесь был. Тут вот версальцы, а там наши…

– Позвольте полюбопытствовать, «наши» – это кто же? – язвительно спросил Старцев. – Красные? Большевики?

– Известно, кто. Парижские коммунары. Их враги-версальцы со всех сторон окружили. Силы неравные. Коммунары отбивались до последнего патрона. И все до одного погибли, – и, скорбно помолчав немного, добавил: – Вернусь, пьесу про это напишу.