Михаил Рапов - Зори над Русью

— Не убивайся так, Миша. Уговорю я мужа. Заступится он за тебя.

Михайло Александрович только рукой махнул.

— Полно, Уля, не уговорить тебе его. Не любит чужих советов князь Литовский.

Ульяна усмехнулась лукаво.

— Многого ты еще не знаешь, Миша. Ольгерд стар, но лаком. Я не просто к нему с советом пойду, я к нему с лаской подкрадусь. — Сказала и ушла, тихонько напевая какую–то не знакомую Михайле Александровичу литовскую песенку, а князь так и остался у бойницы слушать, как воет осенний ветер, думать свою горькую думу: «Нет! Нет! Не пойдет на Москву Ольгерд».

Этой ночью плохо спалось Михайле Александровичу, и утром, выходя из опочивальни, князь чувствовал гнетущую усталость, каждый сустав ломило. Проходя мимо знакомой бойницы, князь вдруг услышал со двора замка шум, бряцание оружия, конский топот. Михайло Александрович вернулся к бойнице, прильнул щекой к холодному камню. На виске у него вздрагивала жилка в такт тревожно бьющемуся сердцу. Князь увидел: со двора замка один за другим умчались за ворота пятнадцать всадников, одетых по–дорожному, в бараньих кожухах, накинутых на кольчуги. Михайло Александрович проследил: поскакали они в разные стороны. Гонцы!

Не смея поверить в удачу, князь дрожащими пальцами теребил когда–то холеную, а теперь запущенную, окосматевшую темную бородку и глядел, глядел на опустевший двор замка. Внезапно ему на голову мягко легла рука. Князь вздрогнул, обернулся:

— Уля!

Княгиня Ульяна улыбнулась ему:

— Видел?

Князь кивнул.

— А ты говорил, не послушает меня Ольгерд Гедеминович, а вот, видишь, гонцы поскакали к князю Кейстуту, к Смоленскому князю, к сыновьям — Ольгердовичам — и к иным князьям литовским. Всем им великий князь один приказ послал: рать собрать не мешкая.

Михайло Александрович задохнулся, прислонился к стене.

— Сестра! Одну тебя князь Ольгерд Гедеминович слушает!

— Винись! Не верил, — засмеялась она в ответ.

— Винюсь, винюсь…

И никто из них не заметил, что поднимавшийся по лестнице Ольгерд увидел их, остановился и слушает с усмешкой. Потом великий князь Литовский повернулся и, стараясь не шуметь, пошел вниз.

«Что ж, если замысел нанести Москве удар глубокой осенью, когда никто в походы не ходит, совпал с мольбами жены заступиться за князя Михайлу, и теперь они думают, что, вняв мольбам ее, он погнал нынче гонцов, пусть так! Пусть думают! Жена ласковей будет!»

Золотая метель листопада несется над Москвой, засыпает улицы и переулки мокрой листвой, обнажает сады. А тучи ползут и ползут без конца и края, темные, тяжелые, низкие. Вот–вот зацепят за коньки теремов, за кресты колоколен. Непогодь такая, что, как говорится, хороший хозяин собаки не выгонит; в такую пору только дома сидеть, но на улицах полно людей.

Из Кремля то и дело добрые кони выносят пригнувшихся к луке седла всадников, они мчатся не разбирая дороги, только грязь летит из–под копыт, только успевай сторониться. Мерным шагом проходят отряды ратников. Народ расступается перед ними и сзади смыкается вновь. Ни смеха, ни шуток. С затаенной тревогой смотрят люди. Ратники проходят с суровыми лицами. Струи воды бегут по стали доспехов; войлок, надетый под кольчуги, намокает. Холодно. Женщины, толпясь у калиток, вздыхают им вслед, но ни те, у кого на плечах панцирь, ни те, кто кутается в промокший плат, и не думают прятаться от дождя. Сурово гудит потревоженный улей Москвы.

В этой уличной толпе медленно пробирается к дому Семена Me лика Фома со своей приемной дочкой.

— Эй, Оленка, чего на воинов загляделась? Рано тебе, мала! Ты лучше под ноги гляди да к тыну прижимайся, там посуше…

Фома ворчит, а сам заботливо посматривает на девочку.

— Замараешься, тети Насти стыдно будет.

— Ничего. Я с кочечки на кочечку прыг–скок, — отвечает Аленка, с улыбкой поглядывая на Фому. Тот сразу мягчает.

— Так, так, умница.

Но вот и дом Семена. Аленка загляделась на кружевную резьбу, на высокое крыльцо под острым чешуйчатым шатром. Свежая дранка на нем едва успела потемнеть и сейчас отливает серебром.

— Хороший дом у дяди Семена, — шмыгнув носиком, серьезно, будто и впрямь разбирается, заявила Аленка, поднимаясь вместе с Фомой на крыльцо.

Открыла им Настя. Обрадовалась.

— Заходите, гости дорогие! Заходите!

Но Фома лишь переступил порог — сразу сказал:

— Не в гости пришли мы к тебе, Настя, а с поклоном.

— Что такое, Фомушка? Чем могу — услужу.

— Да вишь, какая беда, старушка соседка, у которой я Оленушку оставлял, померла намедни. Вот и пришел к тебе. Приюти на время похода дочку мою названую. Кланяйся, Оленка.

Девочка поклонилась низко, степенно:

— Возьми меня, тетенька Настя! Я баловаться не буду. Только пусть твой Ванюшка меня не обижает. Я мальчишек боюсь.

Прятавшийся за спину матери Ваня, услышав, что речь пошла о нем, выдвинулся бочком, поглядел на Аленку, улыбнулся. Та улыбнулась ему. Ваня сразу осмелел:

— И говорить о том нечего, дядя Фома. Коли ты в поход уходишь, куда же девчонке деться, кроме как к нам? Аленка, пойдем котят смотреть.

— Пойдем, Ваня.

Фома и Настя только переглянулись.

— Видал, как решили? — засмеялась Настя. — Мой–то каков! То от него девчонкам проходу нет, только и знает, что за косы дергать, а здесь — на тебе… Твоя стрекоза враз захороводила моего пострела. Ой, девка! Что из нее только будет, как подрастет.

Настя повела Фому в горницу.

— В поход?

— В поход, Настя. Так ничего, что я тебе Оленку подкинул?

— Вестимо, ничего. Трудно тебе с ней, не твое это дело с ребенком возиться… — Настя запнулась. — Ты на меня, Фома, не посерчай, давно хотела спросить, долго ли ты будешь бобылем жить. Глядеть на тебя жалко. Неужто до сих пор свою «хозяюшку» помнишь?

Фома смутился.

— Помнить помню, да не в этом суть. Сперва не до того было, а теперь остепенился, своим домом зажил, достаток пришел…

— Как достатку не быть, — откликнулась Настя, — такой кузнец везде проживет безбедно, а у нас на Москве и подавно. У нас доброе рукомесло не захиреет — живой город Москва. Вот и ты московским мастером стал, сам говоришь, остепенился…

— И подавно не женюсь! Говорю, не в том суть…

— В чем же?

Левая бровь Фомы дернулась кверху. Строптиво мотнув головой, он рыкнул:

— Не бывать у Оленки мачехе!

— Вон ты какой... — тихо откликнулась Настя, но не договорила: скрипнула калитка. Настя переменилась, в лице, торопливо поднялась. Во все время, пока они говорили, Фома в простоте душевной и не заметил Настиных наплаканных глаз, Настя будто муху неотвязную отогнала, тряхнула головой и пошла в сени, Фома за ней. Едва в дверях показался Семен, Фома сразу закричал: